Францисканец вытащил откуда-то из складок одежды буханку хлеба и нож, и они стали есть на ходу.
Они дошли до пересохшего русла реки, усыпанного камнями. Это были не плоские камни, по которым удобно идти, а скорее поток из камней, неподвижный поток, текущий меж полями кукурузы и табака. Слышался собачий лай и порой голоса людей. Кукуруза и табак, еще не убранные, были выше человеческого роста, и беглецы шли вдоль пересохшей реки под прикрытием, пока не стемнело совсем. Когда они уже не могли идти и тьма скрыла их, они присели на белые камни речного русла.
– Куда вы меня ведете? – спросила наконец Лоттар. Сперва она решила, что они направляются к церкви и дому священника, но теперь поняла, что это не так. Они ушли гораздо, гораздо дальше.
– Я веду тебя в дом епископа, – сказал францисканец. – Он будет знать, что с тобой делать.
– А почему не к вам? Я могу быть служанкой у вас в доме.
– Это не разрешено. Держать женскую прислугу. Никому из священников не разрешено. Епископ даже старух не разрешает. И он прав – от женщины в доме одни неприятности.
Взошла луна, и они снова тронулись в путь. Они шли и отдыхали, шли и отдыхали, но не спали и даже не искали удобного места, чтобы прилечь. У них были загрубелые ступни и хорошо разношенные сандалии, поэтому они не натерли ноги. Оба привыкли много ходить: францисканец – оттого, что все время навещал дальние селения, а Лоттар – оттого, что долго пасла овец.
Через некоторое время францисканец стал уже не таким строгим – может быть, он уже меньше беспокоился – и начал говорить с Лоттар почти так же, как когда-то в первые дни их знакомства. Он говорил по-итальянски, хотя Лоттар теперь уже сносно знала гегский язык.
– Я родился в Италии, – рассказывал он. – Мои родители были геги, но я жил в Италии в молодости и там стал священником. Однажды я поехал в Италию в гости – много лет назад – и сбрил усы. Не знаю зачем. Впрочем, знаю – оттого, что в деревне надо мной смеялись. Потом, вернувшись, я не смел показаться в таком виде в мади. Там голое лицо – позор для мужчины. Я сидел в четырех стенах в Шкодре, пока у меня опять не отросли усы.
– Мы сейчас в Шкодру идем, да? – спросила она.
– Да. Епископ живет там. Он направит послание, в котором будет сказано, что я правильно поступил, когда увел тебя, хоть это и было воровство. Жители мади – варвары. Они могут подойти, когда я справляю мессу, подергать меня за рукав и попросить, чтобы я написал за них письмо. Ты видела, что они ставят над могилами? Кресты? Вместо креста они изображают очень худого человека с винтовкой поперек. Ни разу не видела? – Он засмеялся и покачал головой. – Я не знаю, что с ними делать. Но они все равно хорошие люди – никогда не предадут.
– Но вы думали, что они могут меня продать, несмотря на клятву.
– О да. Но продать женщину – это лишь средство выручить немного денег. А они очень бедны.
Теперь Лоттар понимала, что в Шкодре окажется в положении, от которого совсем отвыкла, – она не будет совершенно бесправной. Когда они доберутся туда, она может сбежать от священника. Найти кого-нибудь говорящего по-английски, найти британское консульство. В крайнем случае французское.
Перед рассветом трава промокла от росы, и ночью было очень холодно. Но когда взошло солнце, Лоттар перестала дрожать, и через час ей уже стало жарко. Они шли весь день. Они доели остатки хлеба и пили воду из всех ручьев и речек, подвернувшихся по дороге. Лоттар оглянулась и увидела ряд зубчатых скал с клочками зелени у основания. Зеленое – это были те леса и луга, которые раньше казались ей расположенными так высоко в горах. Она и священник шли по тропинкам меж нагретых солнцем полей и все время слышали собачий лай. Иногда на тропинках попадались люди.
Священник сразу предупредил ее: «Не говори ни с кем. Иначе им станет любопытно, кто ты». Но сам он вынужден был отвечать на приветствия:
– Это дорога на Шкодру? Мы идем в Шкодру, в дом епископа. Со мной – мой слуга, он родом с гор.
«Ничего, ты похожа на слугу в этой одежде, – сказал он Лоттар. – Только молчи – если ты заговоришь, они начнут что-то подозревать».
Я выкрасила стены книжного магазина в светлый, чистый желтый цвет. Желтый означает интеллектуальное любопытство. Это я от кого-то услышала. Я открыла магазин в марте 1964 года. В городе Виктория, в провинции Британская Колумбия.
Я сидела за конторкой, расставив свои сокровища на полках за спиной. Агенты издательств советовали мне держать в магазине книги о собаках и лошадях, огородничестве и парусном спорте, цветоводстве и птицах – они сказали, что такие книги жители Виктории будут покупать. Я пренебрегла их советами и заказала романы, сборники стихов, книги про суфизм, теорию относительности и линейное письмо Б. А когда книги пришли, я расставила их так, что политология плавно переходила в философию, а философия – в религию, без резких границ. И близких по духу поэтов поставила вместе. Я верила, что такое расположение книг на полках более или менее отражает обычные блуждания человеческой мысли, в которой постоянно всплывают то новые, то забытые сокровища. Я вложила столько трудов в обзаведение, и что теперь? Теперь мне оставалось только ждать, и я чувствовала себя как человек, который разоделся в пух и прах, собираясь на бал, и даже выкупил фамильные бриллианты из заклада или принес их из банковской ячейки, а потом оказалось, что это всего лишь несколько соседей сошлись поиграть в карты. А из угощений – только мясная запеканка и картофельное пюре на кухне да стакан шипучего розового вина.
Магазин иногда пустовал по нескольку часов, а потом приходил покупатель – но лишь для того, чтобы спросить, нет ли у меня книги, которую он когда-то читал в библиотеке воскресной школы, или видел в шкафу у ныне покойной бабушки, или перелистал, брошенную кем-то, двадцать лет назад в отеле за границей. В таких случаях люди обычно не помнили названия книги, но пересказывали мне сюжет. Это про девочку, которая поехала в Австралию с отцом, чтобы разрабатывать участки на золотых приисках, которые достались им по наследству. Это про женщину, которая рожает ребенка в полном одиночестве, на Аляске. Это про гонки между старым чайным клипером и первым пароходом, давно, в сороковых годах девятнадцатого века.
Ну что ж. Я подумал, спросить, во всяком случае, не повредит.
А потом они уходили, не бросив ни единого взгляда на окружающие их богатства.
Очень немногие восторженно говорили, что мой книжный магазин – просто драгоценный подарок для города. Потом полчаса рылись в книгах и покупали что-нибудь за 75 центов.
Не все сразу.
Я нашла квартирку – единственная комната, в углу плита и раковина. Дом был старый. Он стоял на перекрестке и назывался «Дарданеллы». Кровать убиралась в стену. Но я обычно оставляла ее неубранной – все равно ко мне никто не ходил. Кроме того, крючок, на который крепилась кровать, внушал подозрения – я боялась, что она сорвется и упадет мне на голову, как раз когда я ужинаю очередным супом из консервной банки или печеной картошкой, и убьет меня. Кроме того, я держала окно открытым – мне чудился запах газа, даже когда обе горелки и духовка были выключены. Поскольку дома у меня было все время открыто окно, а в магазине – дверь, чтобы заманивать покупателей, мне приходилось постоянно кутаться то в черный шерстяной свитер, то в красный вельветовый халат (сие одеяние когда-то окрашивало в розовый цвет носовые платки и носки ныне брошенного мною мужа). Мне каждый раз приходилось делать усилие, чтобы снять с себя эти удобные и теплые одежды, когда их надо было отправить в стирку. Я все время ходила сонная, недоедала, и меня бил озноб.
