– Для чего? – Анна Кирилловна пожала плечами. – Жизнь моя кончена.
– Но Родя…
– Родя уже взрослый, самостоятельный. Очень независимый. Я пыталась уговорить его уехать куда-нибудь. Всего лучше, за границу. Но он и слышать ничего не хочет. Он хочет сражаться. С большевиками… Когда мужчины воюют, женщины должны сохранять милосердие, чтобы не дать миру окончательно потонуть в жестокости. Но я всё о себе, о себе… – Анна Кирилловна тряхнула головой. – Ведь ты хотела что-то сказать мне?
– Да, тётушка, – кивнула Надя и, собравшись с духом, сообщила: – Я уезжаю из Киева. Алексей Евграфьевич сделал мне предложение, и я приняла его.
– Девочка моя, – Марлинская ласково улыбнулась. – Я очень рада за тебя. Я давно заметила, что между вами, и ждала этого. Мне нравится твой Алексей. Уверена, что твоей матери он тоже понравится.
– Спасибо, тётушка! – Надя поцеловала тётке руку. – Мне так хотелось услышать ваше одобрение! Я не могу спросить мнения матушки, и это тяготит меня…
– Она обязательно одобрит твой выбор, – уверенно сказала Анна Кирилловна. – Тем более, вы любите друг друга, и это главное.
– А мой отец?
– Отцы очень редко бывают довольны выбором дочерей, равно как матери выбору сыновей. Не переживай, моя дорогая.
– Спасибо, тётушка!
Анна Кирилловна обняла племянницу:
– Но куда же вы едете?
– В Сибирь. К его родителям.
– Это неплохо, – рассудила тётка. – Сибирь – богатый край. Главное, чтобы там не было большевиков… Признаться, мне жаль отпускать тебя в неизвестность, в такой дальний путь. Я обещала твоей матери заботиться о тебе… Но с того времени так много изменилось! Твоя мать отправляла тебя ко мне для твоей безопасности, а вот, что вышло… Теперь нигде нельзя уверенно чувствовать себя. Такое время. В лихую годину все условности отмирают, всё обнажается, упрощается. Раньше Мария Тимофеевна сочла бы неприличным, чтобы ты гуляла по улицам одна без сопровождения, а теперь я отпускаю тебя на другой конец страны с почти чужим человеком, и не вижу в этом ничего неприличного. Более того, мне кажется, что он будет тебе более надёжной защитой. Поезжай, Надинька, поезжай… Страшно мне за тебя, но поезжай. Так должно быть.
– Когда мы доберёмся до места, то обвенчаемся.
– Это прекрасно, – вздохнула Анна Кирилловна. – Я желаю вам обоим счастья. Не может быть, чтобы оно перевелось. Оно непременно должно быть…
Документы Алёша выправил довольно скоро.
– Унтер-офицер Алексей Ромашин, выбывший из строя по ранению, и его молодая супруга Надежда Ромашина, – говорил он, улыбаясь, показывая Наде паспорта.
– Вот как? Уже супруга? – рассмеялась она. – Поручик, а вы не слишком спешите?
– Я думал записать вас сестрой, но, боюсь, что не сумею подобающе сыграть брата, и наша конспирация провалится. А вы имеете что-то против жены?
– Ничегошеньки!
Киев покидали прохладным весенним утром. В тот же день столицу Украины временно оставлял и доктор Лодыженский. После заключения мира с Германией, он получил от командующего оккупационными войсками маршала Эйхгорна пропуск и рекомендации к немецкому представительству в Москве. Юрий Ильич уезжал в Первопрестольную, чтобы вывезти оттуда жену и детей, о которых не имел почти никаких сведений. Простились очень тепло.
– Я обязан вам жизнью, Юрий Ильич, – сказал Алёша. – Я ваш должник до гроба.
– Пустое, – махнул доктор узкой рукой с долгими пальцами. – Желаю вам впредь избегать подобных передряг, поручик. Счастливого вам пути.
– И вам тоже счастливо возвратиться!
Доктор спешил на пароход, который должен был доставить его в Быхов, а путь Нади с Алёшей лежал на вокзал. Вещей было немного. Правда, перед самым отъездом Стеша всучила им целую корзину с продуктами:
– Вот, барышня, возьмите на дорожку! Чай, в пути-то не разживёшься! А я вам пирогов спекла! Картошечку печёную положила, яичков… Да вы сами разберёте!
– Право, Стеша, не надо было… – сказала Надя, тронутая заботой.
– Да куда ж не надо? В такую дальнюю дорогу отправляетесь… Ах, барышня-боярышня, ни пуха, ни пера вам!
– К чёрту, Стеша, – обнялись, как добрые подруги, не в силах сдержать слёз.
Всплакнула и Анна Кирилловна, уже сменившая траур на платье сестры милосердия.
– Все-то уезжают, совсем мы одни остаёмся, – вздохнула она. – Да простит мне Лиза, что так отпускаю тебя… Но да что уж… Разве могу я быть тебе защитой? Я за себя-то с трудом отвечать могу. Всяк про себя, един Бог про всех, на Его волю и положимся. Коль оказия случится, дай весточку мне.
– Обязательно, тётушка.
Анна Кирилловна и Стеша проводили их до вокзала. Приехал туда и Родя, коротко пожелавший счастливого пути. Поезд был забит до отказа, и Надя с Алёшей с трудом примостились в уголке одного из купе, прямо у окна. Раздался пронзительный гудок, и тяжёлые колёса застучали по рельсам, набирая скорость. Перрон заволокло клубами белого дыма, и сквозь него было видно, как Стеша машет вслед сорванным с головы платком, и ветер треплет её чёрные, непокорные кудри…
Попутчиком «четы Ромашиных» оказался рябой, молодцеватый солдат с Георгием на груди по имени Кузьма. Был он на удивление обходителен, даже курить выходил в коридор и смешно запинался, не решаясь произнести привычное крепкое словцо в присутствии барышни. Увидев полную снеди корзину, Кузьма присвистнул:
– Экие запасы у вас! С такими хоть на самый край света!
– Угощайтесь, – предложил Алёша.
– Премного благодарен, – обрадовался солдат, потирая руки. После Стешиной стряпни он подобрел окончательно и принялся рассказывать о себе. – Сам я того, фабричный. В деревне нашей голод был. Сами понимаете, цинга, а там и тиф. Батька мой помер, а я сбёг и на фабрику подался. А только не по нутру мне пришлось, как там всё устроено. Одни день и ночь вкалывают, света белого не видя, мозоли у них кровавые да болезни всякие, тяжким трудом заработанные, а живут, хуже пса дворового, нищее церковной мыши, никаких прав у них. А другие до полудня в постелях нежатся, тело у них дебелое, холёное, собственные дома, выезды… А за что им всё это, спрашивается? Чем они заслужили? По заграничным курортам ездят, по балам скачут… Они скачут, а народ плачет! И такая меня обида взяла! Разве же это справедливо? Вот, вы как думаете, справедливо это?!
– Нет, конечно, – согласился Алёша. – Но мир вообще построен на несправедливости.
– Так зачем же тогда мир такой, ежели в нём справедливости нет? Порушить такой мир и новый построить надо!
– Вы большевик?
– Да, – почти с вызовом заявил Кузьма. – Я и в ссылке был. За стачку. Так-то. А вы каких политических убеждений будете, товарищ?
– Я? – Алёша пожал плечами. – Я как-то не думал об этом. Я политики не жалую.
