О, эта вечная вынужденность играть роль… Улыбаться придворным, изображать безмятежность в тот момент, когда рядом умирает, кричит от мук и зовёт мать единственный страдалец-сын, когда, расставаясь с ним даже на мгновение, нельзя поручиться, что придётся вновь увидеть его живым. «Мамочка, помоги!» – вечный крик, разрывающий больное сердце! «Мамочка, когда я умру, будет уже не больно, да ведь?» Кто поймёт, кто осознает эту муку, муку матери, слышащей такие слова от умирающего, едва живого малолетнего сына?..
Государыня не умела и не желала играть роль. Она не понимала, почему жизнь её Семьи должна касаться посторонних, почему она обязана следовать нелепым придворным условностям, лживым и пустым. Ей пытались советовать, как держать себя, преподать науку придворного лицемерия, но она была невосприимчива к ней. Императрица не любила пустых слов, стремясь к конкретному делу, в которое можно было бы вложить силы, ум и желание блага. Последнее особенно удалось ей в организации госпиталей во время войны. С первого дня царствования Государыня искала настоящего дела, хотела заниматься благотворительностью, но не встретила единомышленников, помощников, которые с радостью разделили бы её заботы. Придворные дамы дежурно улыбались, говорили до приторности сладко, но всё это было неискренним, и неискренность больно ранила молодую Императрицу. Никто не желал понять её, и, остро чувствуя непонимание, она ощущала свою чуждость высшему обществу, отдалялась от него, все реже и реже появлялась на людях, замыкаясь в кругу нескольких лиц, которые стали близки ей, нуждались в ней, любили её. Этот круг заменил Государыне общество, а оно не простило ей этого. Её считали слишком гордой и холодной, а она страдала от робости, скрывая её за внешней твёрдостью и решительностью. Пустые разговоры, светские ритуалы утомляли Императрицу. Им предпочитала она уют тихих семейных вечеров в кругу детей, когда Ники читал вслух какой-нибудь русский роман.
Не умела Государыня лицемерить. Не умела и расположить к себе. Есть люди, обладающие счастливым даром привлекать людей, не прилагая к этому особых трудов, благодаря одному лишь природному обаянию. Такой была сестра, Элла. Элла становилась душой любого общества, оставаясь самой собой. Государыня любила её почти дочерне. Но даже Элла не поняла её, даже Элла настроена была против Друга, и из-за этого в последнюю встречу их что-то неуловимое разбилось между ними, ранив осколками обеих. Эллу любили все, Императрицу – никто. Её скрытые порывы, призванная скрыть робость сдержанность, её скованность заставляли предполагать в ней, искренней и откровенной, лицемерие и двоедушие. О материнских страданиях её знали лишь немногие, поскольку болезнь Наследника тщательно скрывалась. Иные поступки кажутся странными и дурными, когда не известна их истинная причина. Всё дурное, что было или могло быть, или попросту измышлялось, немедленно становилось достоянием общественности. Всё лучшее оставалось достоянием Семьи. Даже один из самых близких людей, Татищев, столько лет бывший рядом, здесь, в Тобольске, выразил удивление, насколько тесно сплочена и проникнута любовью её жизнь. Ники с лёгкой иронией заметил: «Если вы, Татищев, который были моим генерал-адъютантом и имели столько случаев составить себе верное представление о нас, так плохо нас знали, как вы хотите, чтобы мы с Императрицей обижались бы на то, что о нас говорят в газетах?»
Какой-то злой рок преследовал Государыню с первых шагов её в России. Против их брака с Ники был его отец, и лишь тяжелейшая болезнь, в короткий срок сведшая этого богатыря в могилу, заставила его дать согласие. И венчание было окрашено трауром по почившем Императоре… А потом словно ящик Пандоры открылся: Ходынка, террор, Цусима, страшная болезнь Алексея… Злой рок шёл по пятам, но вокруг шептались, что этим злым роком является сама Государыня. И вдовствующая Императрица сочувствовала этому мнению, считая, что сын её был бы вдвое популярнее в народе, если бы не его жена. Но разве не о его счастье пеклась она? Не об укреплении его власти радела? Сколько раз убеждала Императрица Государя, что необходимо быть сильнее, жёстче и твёрже, чтобы народ чувствовал твёрдую руку, что нельзя оставлять без ответа нахальные выходки различных негодяев, распускающих клевету о Государыне… Но он был слишком добр и мягок, а они отплатили за это…
«Открыть ворота бывшему Царю!» – так и слышался этот крик при прибытии Ники в Царское. И ни один из стоявших на крыльце офицеров с красными бантами не отдал чести ему, хотя Государь отдал им честь. «Бывшие» – сколько намеренного унижения в этом слове! И явившийся позже Керенский не преминул задеть им: «Английская королева просит известий о бывшей Императрице!» Нет, не бывает ни бывших Императоров, ни бывших Императриц. Только Бог может разжаловать их, но не люди. Даже восходя на эшафот, оставались королями и королевами Людовик Шестнадцатый и Мария-Антуанетта, Карл Первый и Мария Стюарт… «Вы знаете, что мне удалось отменить смертную казнь… Я сделал это, несмотря на то, что большинство моих товарищей пали жертвами своих убеждений!» Какая поза была в этом вчерашнем адвокате, ставшим вдруг «хозяином» Империи и прибывшим в Царское на автомобиле, принадлежавшем Государю…
Нет же, нет, никогда больше не оставит она Ники, не позволит повториться псковскому несчастью… Но, может быть, всё же удастся – не ехать?.. Императрица нервно сжимала руки, ходя по комнате. Уже давно она не проводила столько времени на ногах. Ноги болели, и болело сердце, а потому даже на службах Государыня большую часть времени сидела, не имея сил встать. Но теперь от волнения она не могла сидеть. Чувствуя необходимость поделиться с кем-либо своими мыслями, Императрица позвала к себе дочь Татьяну, самую рассудительную и близкую из всех, и учителя Наследника Жильяра.
– Государь уезжает, – сказала она им. – Его увозят ночью одного. Этого отъезда не должно быть и не может быть. Я не могу допустить, чтобы его увезли одного. Я не могу его оставить в такую минуту. Я чувствую, что его увозят, чтобы попробовать заставить сделать что-нибудь нехорошее. Его увозят одного потому, что они хотят его отделить от семьи, чтобы попробовать заставить его подписать гадкую вещь под страхом опасности для жизни всех своих, которых он оставит в Тобольске, как это было во время отречения в Пскове. Я чувствую, они хотят его заставить подписать мир в Москве. Немцы требуют этого, зная, что только мир, подписанный Царём, может иметь силу и ценность в России. Они хорошо чувствуют, что он символизирует собой Россию! Мой долг не допустить этого и не покинуть его в такую минуту. Вдвоём легче бороться, чем одному, и вдвоём легче перенести мучения, чем одному. Но ведь я не могу оставить Алексея… Он так болен! Я ему так нужна! Что будет с ним без меня? Боже, какая ужасная пытка! Первый раз в жизни я не знаю, что я должна делать. Я чувствовала себя вдохновлённой свыше всякий раз, как должна была принять решение, но теперь я ничего не чувствую… – внезапно Государыня остановилась и, сцепив руки, произнесла возбуждённо: – Господь не допустит этого отъезда, он не может и не должен состояться! Я уверена, что сегодня ночью на реке начнётся ледоход. Это даст нам время, чтобы выйти из этого ужасного положения. Если надо чуда, я убеждена, что чудо будет.
Помолчав несколько минут, Татьяна заметила:
– Однако, мама, если папа всё-таки должен отправиться, необходимо решить что-нибудь…
