– Всецело разделяю вашу позицию, Сергей Леонидович. Уверен, что и абсолютное большинство офицеров считает также.
– Я тоже на это надеюсь, – кивнул генерал, поднимаясь. – Поправляйтесь, подполковник! Наша борьба только начинается, а отдыхать и залечивать наши раны мы будем на том свете! Желаю здравствовать!
Ещё одно крепкое рукопожатие, и стремительная фигура, в три шага миновав комнату, исчезла за дверью…
А через несколько минут появилась Тоня, почти не покидавшая Ростислава Андреевича все эти дни. Некрасива была эта молодая прапорщица, до обидного некрасива. Её образ плотно ассоциировался у подполковника с лошадью, небольшой казачьей лошадкой, каких особенно много было на Кубани. Вытянутое лицо с долгим носом и крупными зубами, жидкие волосы, прежде коротко подстриженные, а теперь отросшие, и печальные, мудрые, всё-всё понимающие, преданные глаза. Женщины и не замечал в ней Арсентьев прежде, а тут, проснувшись как-то, посмотрел и подумал: а ведь тоже – обычная баба, тоже любви хочет… Кто бы мог подумать!
– Тоня, а зачем вы на войну пошли?
– Долгая это история, Ростислав Андреевич…
– Так нам разве есть куда спешить? Расскажите. Всё равно ко мне сон не идёт…
– Да что рассказывать-то… – замялась Тоня. – Отец мой из крестьян был… Его в солдаты забрали. Дослужился он до унтер-офицерского чина, когда уж сед стал. Тогда и обженился. Мать моя купеческого роду. Лицом, как и я, не вышла, потому в девках засиделась, уже и не ждала, не гадала, что по ней жених найдётся, а тут отец… Прожили они вместе недолго, мать моя в родах померла, так что я её только по рассказам и по свадебной их карточке знаю…
– Я свою мать тоже не помню, Тоня. Оба мы с тобой, значит, сироты.
– Я, Ростислав Андреевич, сиротства своего не чувствовала, – мотнула головой Тоня, как-то вновь по-лошадиному. – Меня отец растил… У меня никого, кроме него, на свете не было. Только, вот, он сына хотел. Так хотел, что не смирился с тем, что девка родилась. Воспитывал меня, как мальчишку. Ремёслам разным учил, верхом ездить, стрелять да шашкой владеть… Грамоте выучил… А женским рукодельям учить меня некому было. Да и незачем, казалось… Мы с отцом душа в душу жили, весело. И дружила я всегда только с мальчишками. Я ведь сильная, ловкая – никому из них не уступала. А потом отец помер. Мне тогда шестнадцать лет было. Взяла меня к себе тётка, сестра мамашина. Она замуж удачно вышла, муж ейный, купец, в гору пошёл, большое хозяйство наладил. Да только не жизнь мне в их дому была! Точно как в клети! Я к воле привыкла, с лошадьми в ночное ездила, на охоту… А тут! Четыре стены да попрёки вечные, что по хозяйству делать ничего не умею и хлеб чужой ем! Сад у них был, у родни моей. Я, вот, убегала туда от них. На верхушку дерева залезу – и ищи меня! Тоска там была смертная… Тёткин муж всё деньги считал, тётка всем в доме командовала, дети ихние шпыняли меня. А хуже всего, что сама понимаю, что чужой хлеб ем. Приживалка… А потом они меня замуж отдать решили. За старика-купца одного. Он первую жену свою насмерть забил, вторая от него в петлю влезла, так ему меня сосватали… А я упёрлась. Сказала, что утоплюсь, а за людоеда не пойду. Тётка остервенилась, потому что у людоеда денег много было, заперла меня в моей комнате, посадила на хлеб и воду, чтобы я сговорчивей стала, а я сбежала…
– Как сбежала?
– Просто… – Тоня широко улыбнулась. – Сложила в узел мамашино кольцо обручальное, папашин солдатский крест Георгиевский, фотографию ихнюю да икону, ещё кой-какую мелочь… Денег у меня не было, потому что то, что от отца осталось, и от продажи домишки нашего выручили – всё тётка себе забрала… Мне поэтому кольцо-то продать пришлось… Только от мамаши и осталось, что крестик медный – благословение её… Комната высоко была моя. На третьем этаже. Они думали, меня это остановит. А я на крышу выбралась, с крыши на дерево, а с дерева на землю – только и видали меня!
– И куда ж вы побежали, бедовая?
– На фронт, куда ж ещё? – пожала плечами Тоня. – Меня ж отец солдатом воспитывал. Я ничего кроме войны и не знала почти. И только о том и мечтала, чтобы на фронт попасть! Хотела мужчиной одеться и обманом, ан не вышло. Офицер долго потешался надо мной, а потом говорит: «Ты зачем, дура, обманом на фронт пробраться решила? У нас же теперь из вашей сестры прапорщиков лепят! Ступай на курсы!» Как я тогда возрадовалась, Ростислав Андреевич! Мечта ведь сбывалась! Окончила я курсы эти, и отправили нас на фронт… Ударницы мы были. Воевали не хуже мужиков, честно воевали… А потом Зимний защищали с юнкерами… Ну, а остатнее вы уж знаете…
– Да, нелёгкая доля вам выпала, – заметил Арсентьев.
– Доля как доля… Одна беда у меня, Ростислав Андреевич – характер…
– А что ж не так с вашим характером?
– А то, что собачий он у меня… Не могу я сама по себе, никак не могу… Мне хозяин нужен. Чтобы прилепиться к нему и служить ему… И пусть ему до меня дела не будет, пусть гонит, путь зол на меня будет – всё одно. Я, как собака, за ним на край света пойду и счастлива буду тем одним, что хоть самую малость нужна ему, и умру за него с радостью…
Арсентьев повернул голову. О чём это она? Собачья преданность… Не собачья – лошадиная. И с этой преданностью ходит она теперь за ним, и готова умереть за него…
– Вы не рассердитесь, Ростислав Андреевич, что я глупости болтаю… Я, может быть, уже утомила вас, так вы простите, но я сказать хочу ещё… Вы, когда тогда в Новочеркасске яд этот у меня из рук выбили и, как девчонку, отругали и за руку в армию привели, я уже тогда поняла, что за вами куда угодно пойду. Вы имели неосторожность по-доброму отнестись ко мне, а я уж теперь так к вам привязалась, что след в след за вами идти буду, тенью вашей стану… У меня, кроме вас, никого нет, и если вам что-то будет нужно, вы только покличьте, а я всё исполню, ковром под ноги выстелюсь, с лица воду пить стану… Вот так вот.
Подполковник протянул ещё слабую правую руку, пожал огрубевшую, шершавую кисть Тони:
– Спасибо вам, Тоня. Поверь, я очень ценю вашу заботу обо мне. И никогда не извиняйтесь больше, потому что вы совсем меня не утомили, а как раз наоборот.
Долгое лицо девушки осветилось радостью и она, по-детски застыдившись, отвернулась.
Этим пасхальным утром она вошла к нему в комнату своей тяжёлой, солдатской походной, усугубляемой тяжёлыми сапогами, которые были ей велики, держа в руках поднос с чаем, куском кулича, пасхой и несколькими крашеными яйцами:
– Христос Воскресе, Ростислав Андреевич!
– Воистину Воскресе, Тоня! Что это за прелестный натюрморт у вас?
– Это угощение вашей хозяйки, – ответила девушка. – Она очень милая старушка, и муж её тоже. Счастье, что вам досталась комната именно в их доме. Здесь так уютно!
«Чокнулись», по традиции, яйцами, и Тоня принялась проворно очищать их от скорлупы:
– А ещё хозяйка обещала давать молоко, хлеб, масло и всё необходимое… Вам, Ростислав Андреевич, теперь нужно хорошо питаться, чтобы скорее встать на ноги.
