– Эти люди, действительно, больны, – промолвила Лиза. – Их поразили трихины…
– Что, простите? – вскинул голову Гребенников, уже порядком стреляющий глазом.
– Это из Достоевского. Разве вы не помните?
– Простите, Елизавета Кирилловна, я не книгочей.
– Напрасно! Вот, постойте-ка, я вам прочту сейчас! – Лиза быстро встала и, подойдя к книжному шкафу, извлекла из него пухлый, зачитанный том Достоевского, открыла одну из заложенных страниц. – Слушайте! «Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, – но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и все погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса…»
– Да… – протянул Гребенников. – Иногда невредно почитать книги. Смотри-ка как, а! Точно всё про нас! Решительно! Хорошо бы оказаться в числе этих нескольких избранных, однако!
– Успокойтесь, ротмистр, нам это не выгорит, – сказал Тягаев. – Мы с вами люди не чистые!
– Что правда, то правда, – легко согласился Володя. – Водчонки не желаете?
– Не откажусь!
– Керенский, мерзавец, – раздражённо заговорил Кромин, – впустил в страну всю эту сволочь! Большевиков-с! Ленина с Троцким! Меня исключительно занимает один вопрос, этот негодяй сотворил всё это сознательно или он совсем идиот?!
– Вскрытие покажет, как говаривал один доктор, меня штопавший, – невозмутимо откликнулся Володя.
– Он не только запустил их! – горячо поддержал Кромина Пётр Сергеевич. – Он же раздал рабочим оружие «для обороны столицы от Корнилова»!
– Мерзавец!
– И с этим-то оружием они и вышли в октябре! О, попался бы мне в руки, этот господин первый министр! Я бы его повесил, я бы… Раздавил, как гадину! – Тягаев сжал кулак.
– Господин полковник, а не составить ли нам список, кого первоочерёдно надо повесить? – пошутил Гребенников. – Я предлагаю Троцкого!
– Ленина! – вскрикнул гардемарин.
– Молодец, юноша! – одобрил Володя. – А что, Евгений, видали вы Ленина?
– Так точно! Мы с товарищами ещё шутку выкинули тогда, нас чуть под орех не разделали!
– Ну-ка? – нахмурился Кромин. – Рассказывай, братец, что ты накуролесил. Слава Богу, сестра твоя тебя не слышит.
– Да ничего такого… – гардемарин слегка смутился, но тотчас оживился вновь и принялся рассказывать. – Мы тогда у дома Кшесинской были! А на балкон Ленин со своими приспешниками вышел. Как пошли кривляться да кричать! Толпа собралась на них поглазеть. Дядька какой-то головой качал: «Ишь, его разбирает, сердечного! Точно кликуша на церковной паперти!»
Гребенников расхохотался:
– Браво! Так и есть! Продолжайте, юноша!
– Там спор ещё завязался! Старуха спрашивает, из каких они будут, не из итальянцев ли? Кто-то сказал, что французы…
– Жиды, – весомо заявил Володя.
– А господин какой-то шутами их обозвал. А мы с Николашей развеселились и пошутковать решили. Как начал Ленин кулаками по балюстраде шарахать, так мы давай Бог орать: «Браво, Кшесинская!»
– Ай да молодцы! – покатился ротмистр со смеху.
– Уши бы тебе надрать за такие шутки, – буркнул Кромин. – Что, не побили вас?
– Собирались, – признался гардемарин. – Но милиция арестовать успела!
– Ещё не легче! Как же вас отпустили?
– Да очень просто… Они суд открытый учинили. Зашумели там, что мы контрреволюционеры. А мы, не сморгнув, объяснили, что в столице впервые, что указали нам дом знаменитой балерины, что стояли далече и, увидав в темноте танцующую фигуру, искренне подумали, что то и есть Кшесинская. Ну, они только руками развели и отпустили.
– Ай да гардемарин! – Гребенников уже корчился от хохота, и остальные присутствующие не могли сдержать улыбок. Женя же был страшно доволен и чувствовал себя почти героем.
– А всё-таки, господа, что же будет теперь, как вы полагаете? – спросил Кромин, когда всеобщее веселье прекратилось. – С Россией?
– Болящий до смерти на выздоровление надеется, – отозвался Тягаев. – Но можно быть уверенными, что времена ждут нас очень тяжёлые. России, которую мы знали и любили, больше не существует. Нам предстоит ещё многое перенести, многое сделать. Боюсь, правда, что в итоге большая часть наших усилий пропадёт зря. Может быть, когда-то всё и образуется, но увидим ли мы это счастливое время?
– Да, – вздохнул Гребенников. – И наша правда будет, да нас тогда не будет…
– Во всяком случае, всем нам потребуется всё наше терпение и мужество, – заключил Тягаев.
– За терпение и мужество! – Гребенников поднял рюмку.
– Ты бы не частил так, Володя. Развезёт, – заметил Пётр Сергеевич. Он поднялся из-за стола и прошёл по комнате. Ему страстно хотелось говорить обо всём и сразу, им владело нервное возбуждение, а голова уже была немного затуманена выпитым спиртным. Понемногу раздражаясь, Тягаев заговорил: – Мы ни к чему оказались не готовы! Сначала не готовы оказались к Японской войне, затем не успели достаточно подготовиться к Германской… К революции мы тоже оказались не готовы! А почему? Почему нас всё и всегда застаёт врасплох?! Потому что мы не умеем слушать мудрецов, которые прозирали это загодя, потому что не знаем себя! Сунь Цзы дал прекрасную заповедь победы: «Знай своего врага, знай самого себя, и победа твоя станет неизбежной!» А что же мы? Своих врагов мы знаем лишь в общих чертах. Поверхностно. А чаще лишь в карикатурном виде, хотя они совсем не карикатурны! Над большевиками смеялись! Шуты! Покуролесят да канут в небытие! А они не были шутами! Скорее шутами были мы все! Белыми клоунами, трагическими, нелепыми, невольными… Нас сделали клоунами! Мы стали клоунами, потому что вся Россия обратилась в балаган! Все эти заговорщики, пламенные трибуны, певуны, лучшие умы России – они были шутами! И даже не замечали этого! Не замечали, что они – смешны! А потешались над теми, кто совсем-таки не был смешон, но кто, в результате, посмеётся последним… Над большевиками… Шуты, говорите? Эти шуты истребят всё и вся, не остановятся ни перед чем. Они шуты, быть может, но лишь в той мере, в которой шутом считается дьявол… А мы! Как смешны мы были в своих надеждах! У меня, впрочем, не было их, но и я, должно быть, смешон… Нет, мы не знаем своего врага. Но больше того, мы самих себя не знаем! Не знаем своего народа, своей души… Мы слепцы, тычемся по углам, а поводыри наши оказались столь же слепы, и повели нас в пропасть…
