– Вы кто такой? – по-немецки обратился Лавр Георгиевич к пленному.
– Я – баварец! – вскинул голову тот.
– Зачем же вы вмешиваетесь в наши дела?
– Меня заставили большевики, – невозмутимо отозвался немец, вертя в руках трубку.
– Заставить вас они никак не могли, если бы этого не хотели вы! Расстрелять! – вспыхнув, крикнул Верховный.
– Ваше Высокопревосходительство! Разрешите мне расстрелять его! – послышался звонкий, почти детский голос.
Корнилов окинул взглядом подошедшего кадета Чернецовского отряда. Ему было на вид лет шестнадцать, но война уже загрубила мягкие, нежные черты румяного лица, ожесточила взор светлых глаз… Лавр Георгиевич нахмурился:
– Как ваше имя, господин кадет?
– Митрофанов, Аркадий, – представился партизан, отдавая честь, и повторил: – Разрешите, Ваше Высокопревосходительство! Эта сволочь стольких моих друзей сегодня положила…
– Хорошо! Но только не тратить много патронов! – отрывисто приказал Корнилов и поднялся на завод.
На втором этаже обнаружилось логово немца. Из бочек цемента он устроил непреступную крепость. Горы гильз, выпущенных во время боя, лежали на полу. Указывая на место, где стоял пулемёт, офицер сказал:
– Посмотрите, Ваше Высокопревосходительство, что наделал один немец сегодня!
Осмотрев всё, Лавр Георгиевич вздохнул:
– Да, да, я заметил это сразу, потому и направил сюда всю силу. Надо быть немцем, чтобы выбрать такую великолепную позицию. «Товарищи» бы сами не сообразили!
По дороге на станцию к Верховному подвели ещё двух немцев.
– Расстрелять! – коротко приказал генерал.
– Что делать с ранеными, Ваше Высокопревосходительство?
– С ранеными мы не воюем. Послать им пищу, и пусть врачи, если у них будет время, перевяжут их, – ответил Корнилов. Расправы с ранеными он считал делом позорным, равно как и мародёрство, и жестоко преследовал подобные стихийные проявления. Совсем недавно двое мародёров, очернивших своим поведением образ армии, были расстреляны в назидание другим.
На станции были обнаружены два вагона со страшным грузом. В них красные сложили, как дрова, своих убитых, намереваясь, видимо, переправить куда-то, но при поспешном бегстве бросили их.
– Ваше Высокопревосходительство, посмотрите, сколько успела армия накрошить сегодня «товарищей»! – с удовлетворением заметил марковец, постукивая длинными пальцами по крышке серебряного портсигара, который он крутил в руке.
– Да, основательно… – согласился Лавр Георгиевич. Никакого удовлетворения от созерцания этой картины он не испытывал. Да, никаких цацканий с большевистскими бандами быть не может, и борьба должна вестись до полного их уничтожения, но не мог забыть Верховный, что по ту сторону не немцы и не иные пришлые захватчики, но свои, русские, обезумевшие в эту страшную годину, не мог забыть, что русская кровь льётся теперь с обеих сторон, и тяжел груз этой пролитой крови. Ещё раз взглянув на вагоны с трупами, генерал грустно произнёс: – А ведь лучший материал с обеих сторон уничтожается! Как это жаль…
После осмотра завода Корнилов верхом въехал в станицу. Там Верховного нагнала жидкая цепь Партизан.
– Зачем генерал срамит нас? – ворчал раненый в ногу начальник штаба полка ротмистр Чайковский, ковыляя по полю и глядя вслед летящим крупной рысью Главнокомандующему и его конвою. – Он-то ведь конный, а мы пешие – поди угонись!
Последние отряды красных были окончательно вытеснены из станицы, Добровольцы преследовали их несколько вёрст. В самом селении время от времени слышался треск выстрелов: расстреливали не успевших сбежать большевиков…
Верховный поблагодарил всех за одержанную победу и уехал назад в Журавскую, следом потянулись построившиеся в колонны войска.
Адя Митрофанов шагал по пыльной дороге, слегка припадая на оцарапанную пулей и наскоро перевязанную собственноручно ногу. Кто-то предложил ему сесть на край санитарной подводы, но он отказался. Ему не нужен был отдых. Ему хотелось снова и снова идти в бой, крошить большевиков и быть, наконец, убитым самому. Но прежде нужно было разыскать Сашу, узнать, как он… Если бы только выжил! Господи, Всемогущий, сотвори это чудо! Возьми мою жизнь, но сохрани его! – рвался отчаянный вопль из груди Ади. Ему казалось, что в несчастный этот день раскололась, разделилась надвое его жизнь, что-то надломилось в нём… Когда? Тогда ли, когда увидел мертвенно бледное лицо любимого друга, и взвыл от боли оттого, что не сам он оказался сражён вражеской пулей?
До чего же странная штука судьба… Сколько раз был Адя на волосок от смерти! С самого детства он любил риск, ничего и никогда не боялся. Сильный и выносливый, мальчик во всём старался походить на отца. Вместе они охотились в степи, вместе объезжали лошадей, которых Адя полюбил самой нежной любовью. Верность глаза и твёрдость руки с ранних лет отличала мальчика. Отец считал его прирождённым воином. Правда, однажды случилось несчастье: не в меру ретивый конь чего-то испугался и сбросил Адю на землю. Мальчик сильно расшибся, был повреждён позвоночник, и несколько месяцев он провёл прикованным к постели. Врачи не предрекали ничего хорошего, но они не знали характера Ади. Решив что-то, он никогда не сворачивал с пути, не пасовал ни перед какими трудностями. Медленно, но верно он восстанавливал былую силу и ловкость, разрабатывал повреждённые члены, и, вопреки протестам матери, вновь сел в седло. И как упоительно было после стольких месяцев неподвижности снова ощущать радость владения своим телом, мчаться на резвом скакуне по просторам донской степи, вдыхая аромат трав, слушая свист ветра в ушах! А рядом мчался отец, молодой и красивый, и что-то кричал зычным голосом. Отца Адя обожал, с ним проводил всё время, когда тот не был в отъезде, о нём тосковал, его похвалой дорожил. Мать огорчённо вздыхала:
– Батькин сын… Эх, когда б нам ещё дочурочку…
Но Господь, благословив Митрофановых хорошим сыном, оставался глух к мольбам матери и других детей ей не подарил. Дарья Пантелеевна чувствовала себя одинокой, видя, как сын всё более и более отдаляется от неё, мужая до срока. Скуп был Адя на ласку: чмокнет мать, как подобает, в сухую щёку, скажет что-нибудь невнятно и исчезнет – в степях, на реке, у друзей, в ночном с отцом…
Гибель отца на фронте стала первой тяжёлой утратой для юного кадета. Прежде смерть была где-то далеко. Она приходила в чужие дома, о ней говорилось в книжках, но это было совсем другое. Адя был уверен, что отец погиб, как герой, но боль от этого не становилась слабее. Горько было думать, что отец никогда не увидит, каким молодцом стал сын, не потреплет по голове, не похвалит, улыбаясь в усы. А Адя так мечтал, чтобы он гордился им!
С той поры многое довелось увидеть и пережить Аде. И самым ярким из пережитого было время, проведённое в отряде есаула Чернецова. То был настоящий казак, краса и гордость Дона. Бывший командир партизанского отряда Четвёртой Донской казачьей дивизии, он покрыл себя неувядаемой славой рядом блестящих дел в войну и умножил её отчаянными вылазками против красных на родном Дону. Благодаря личной храбрости, большому опыту в партизанской войне и блестящему составу рядовых отряда, Чернецов легко побеждал большевиков, в то время не любивших отрываться далеко от железных дорог. Об его манёвренных действиях говорили и свои, и советские сводки, вокруг его имени создавались легенды, его окружала любовь партизан, переходящая в обожание и глубокую веру в его безошибочность. Он стал душою донского партизанства, примером для других отрядов, сформированных позднее. С открытыми флангами, без обеспеченного тыла, он каким-то чудом неизменно громил встречные эшелоны красных, разгонял их отряды, брал в плен их командиров и комиссаров.
