Митя очень жалел, что не застал такого счастья. Всё, что оставалось, это штудировать выдержавший два переиздания курс военной географии России, составленный Марковым совместно с подполковником Гиссером. Свою преподавательскую деятельность Сергей Леонидович всегда дополнял написанием подобных курсов, и юнкер Рассольников со свойственным ему прилежанием внимательно изучал их.
С самим же их автором судьба свела его в Новочеркасске, куда Митя приехал в декабре Семнадцатого. Перед этим он побывал в Ростове, и, по иронии судьбы, первым человеком, встреченным в родном городе, была та, которую он так старался забыть. Они приехали одним поездом и столкнулись лицом к лицу на вокзале.
– Митенька? Вы? Помилуйте, да что же это? Вы и вдруг юнкер? Неужели вы забросили науку?
– Какая уж теперь наука! Наука одна осталась: наука побеждать. И её забыли благополучно… А вы какими судьбами здесь, Полина? Сопровождаете вместе с мужем господина Савинкова? – Митя скривил губы. Имя террориста-романиста в армии было ненавидимо. Демонический Жорж, каковым он представлял себя в повестях, подписанных псевдонимом «Ропшин», один из бесов революции умудрялся, в реальности, вечно оставаться в дураках у других бесов. Вначале он был обманут Азефом, затем – Керенским. Последнее уж и совсем не делало чести знаменитому авантюристу. Ему, неуловимому организатору убийств крупных сановников, проиграть партию какому-то неврастенику-адвокатишке, какому-то словоизвергательному ничтожеству! Став военным министром Временного правительства, Борис Викторович пытался создать триумвират из себя, Керенского и Корнилова и выступал между последними посредником. Но Керенский поставил ультиматум, и Савинков мгновенно отрёкся от Верховного. Впрочем, это «Жоржу» не помогло, и министерского поста он лишился. И, вот, теперь этот политический труп, убийца и средний руки литератор явился на Дон, надеясь занять определённое место здесь и возобновить игру.
– Я не понимаю, Полина, что может быть у вас общего с этими людьми? – говорил Митя. – Посмотрите вокруг! Вот она, ваша революция! Нравится вам? Довольны вы?
– Не ломитесь в открытые ворота, Митенька, – откликнулась Полина, поправляя изящную шляпку. – Я не довольна, и мне не нравится. И к Борису Викторовичу я не имею никакого отношения. Я приехала сама по себе.
– Зачем?
– Потому что здесь мой дом.
– А что же ваш муж?
– У меня нет мужа.
– Как? – опешил Митя.
– Я передумала и не стала за него выходить. Мы прожили вместе год. Потом встречались, как друзья… Послушайте, Митенька, здесь не лучшее место для разговора. Может быть, вы проводите меня?
– Конечно, – кивнул юнкер и, подхватив её довольно увесистый чемодан, последовал за нею. – Вам, должно быть, тяжело носить такую ношу?
– Я привыкла.
– Что у вас там?
– Книги, Митенька. Я их перевожу с места на место, боясь, что пропадут. Многие принадлежали ещё моему отцу, а на одной есть дарственная надпись мне от Толстого. Я однажды была в его московской квартире. Там многие интересные люди собирались. Крестьяне… Все к нему шли, все просили помочь… Денег просили многие. Но он не всем давал. Только когда видел подлинную нужду. Зато слушал – всех… Странный был человек… И великий…
Митя с удивлением смотрел на Полину. Эта женщина виделась с Толстым, разговаривала с ним, а прежде никогда не упоминала об этом, и рассказывает так, словно о чём-то обыденном…
Вдвоём они поднялись в знакомую квартиру. Здесь, видимо, кто-то изредка прибирался в отсутствии хозяйки, и всё же во всей обстановке чувствовалось запустение: чехлы на мебели, пыль, тусклые окна… Полина отдёрнула шторы, приоткрыла окно, морозный воздух хлынул в комнату. Через несколько мгновений чехлы были решительной рукой сброшены на пол, а через четверть часа квартира наполнилась привычным горьким запахом кофе и лёгкого табака. Полина опустилась на низкий диван, положив ногу на ногу, и заговорила ровно:
– Мы окончательно рассорились с ним в марте… Все так радовались революции, так воспевали её! Даже монархисты… Какая-то всеобщая истерика… Я не люблю истерики. Не люблю пустозвонства. Не люблю толпы. Быть в толпе. Понимаете, Митенька? Народ обращается в толпу, и, если вы оказываетесь в этой толпе, то теряете свою личность, становитесь частицей массы, отрешаетесь от «демо» и приобщаетесь к «охло». Я так не могу. Я не могу бежать туда, куда несутся сломя голову все. Если все, то не я. А ещё у меня под окнами городового растерзали… Он был простой деревенский мужик. У него была жена, двое ребятишек… Он никому не сделал зла! А они набросились на него и…Митенька, я видела это! Это – страшно! Был человек, а осталась… котлета! За что? Он им кричал: «Братцы, помилуйте!» А они убивали… А потом они убили его жену и детей… Топором, Митенька! И все деньги забрали… А какие там были деньги? Гроши! А ещё, у меня офицер один прятался… Раненый. Он в подъезд вбежать успел, а я дверь открыла и втянула его. А они за ним. А у меня пистолет был. Кричу из-за двери: «Если не уйдёте, буду стрелять!» Думаю, хоть нескольких, а успею уложить… А у самой перед глазами городовой убитый… Ушли… Офицер два дня у меня перебыл, подлечился и тоже ушёл. А тут заявляется ко мне мой бывший. Поздравляет… «Бескровная», говорит… А я опять городового и семьёй вспомнила. «Какая ж, – говорю, – бескровная?» А он как раскричался! Ничего, де, дура, не понимаешь! Тут великое событие, о котором несколько поколений лучших людей грезило, свершилось, а ты про мелочи! Вот, уж этих «мелочей» я простить не смогла, выгнала… Потом уроки мне давать некому стало. Зачем теперь уроки? Учёба? Науки? Да здравствует варварство! Теперь все и без наук проживут! С продуктами и дровами совсем худо стало, и не выдержала я: собралась и – сюда. И думаю, неужели мы этого хотели? Мой отец? Я в пятом году? А потом думаю, а как же я могла на другое рассчитывать, зная, что мои же сопартийцы террор осуществляют? Что в этих актах подчас сторонние люди гибнут? Мне же справедливым это казалось… Палачей убивают! Я же сама не видела, как это происходит… Я крови не видела… Тел, бомбами разорванных, не видела, искалеченных прохожих, ни в чём не повинных, не видела… И все мы не видели и не хотели видеть… Словно слепые! А, вот, увидела однажды, и всё перевернулось разом… Жаль, поздно… – Полино уронила голову на руки и замолчала.
Митя вдруг почувствовал томительный прилив нежности к ней. Он сел рядом, обнял её и стал гладить по волосам, утешая, словно ребёнка:
– Бедная моя, хорошая моя… Сколько тебе пришлось пережить…
– Поцелуй меня, Митенька, – неожиданно попросила она, кладя свои тёплые ладони ему на грудь и глядя в глаза. – Поцелуй, пожалуйста.
Не было более счастливого мига в молодой Митиной жизни!..
Утром следующего дня, лёжа рядом с ней и чувствуя необычайный прилив сил, он спросил:
– Скажи, ты правду написала тогда? Ты любила меня?
– Любила, – отозвалась Полина, садясь. – Только мне так стыдно было… Мне и сейчас стыдно.
– Почему?
– Я ведь уже старуха по сравнению с тобой… Разве я тебе пара? Я скверная, Митенька… Вот, и ещё один грех ко всем своим прибавила… Тогда сбежала от него подальше, а теперь… Милый мой мальчик, что нам делать с этой любовью? Бежать от неё… Забыть…
