– Это они! Мишенька, уходите чёрным ходом! Скорее!
– Иду, Елизавета Кирилловна!
– С Богом!
Несколько красноармейцев во главе с комиссаром вошли в квартиру в ту минуту, когда Миша уже выбежал на улицу. Елизавета Кирилловна встретила их с самым спокойным видом, отвечала на вопросы ровным голосом, уверенно и твёрдо. Когда начался обыск, она бессильно опустилась в кресло, с великим трудом сохраняя невозмутимый вид. Она уже не слышала, что говорили вокруг неё, не видела, как ворошили, выбрасывали из ящиков вещи. Ей не было дела до этого. Елизавета Кирилловна вдруг пронзительно ясно поняла, что больше никогда не увидит своего раненого рыцаря, и от этой мысли хотелось зарыдать, но рыдать в присутствии посторонних было нельзя. Елизавета Кирилловна покусывала кончики пальцев, а в голове её, как пульс, стучали строчки Ахматовой:
И вот одна осталась я
Считать пустые дни.
О вольные мои друзья,
О лебеди мои!
И песней я не скличу вас,
Слезами не верну,
Но вечером в печальный час
В молитве помяну…
А Миша, между тем, бежал, что есть мочи, скользя по обледенелым тротуарам и задыхаясь. В конторе он застал Петра Сергеевича и Гребенникова и, не переводя дух, рассказал обо всём произошедшем. Ротмистр хватил себя кулаком по колену:
– Ах ты, дьявол их всех разорви! Всё теперь насмарку! Теперь только давай Бог ноги! Решительно!
– Я думаю, нам лучше будет уйти и скрыться порознь, – решил Тягаев. – Уходи ты первым, а я следом.
– Но Пётр Сергеевич…
– Это приказ, ротмистр. Уходите немедленно.
– Слушаюсь, господин полковник, – недовольно отозвался Гребенников, натянул свой засаленный тулуп и выскользнул на улицу.
– Пётр Сергеевич, – заговорил Миша, – Елизавета Кирилловна передала для вас деньги и документы. Пожалуйста, наденьте моё пальто, я надену вашу шинель…
– И что будет?
– Сегодня с вокзала отходит поезд. Один из вагонов занимает Криницына со своей труппой. Она не откажет вам в помощи, и вы сможете безопасно покинуть город.
– Насколько я помню, вы сами должны были уехать сегодня на эти гастроли?
– Должен был. Но вместо меня поедете вы. Мне в городе ничего не угрожает, а вам оставаться нельзя.
– Нет, друг мой, я не могу принять вашей услуги.
– Умоляю вас, Пётр Сергеевич! Я дал слово вашей жене! Для её безопасности лучше будет, если вы уедете! Позвольте мне выполнить моё слово, господин полковник! Поспешите, умоляю вас!
Тягаев подумал несколько мгновений, затем сбросил шинель и протянул её Мише:
– Идёмте!
Шинель Мише оказалась порядочно длинна, а Тягаеву было тесно в его пальто, но обращать внимание на подобные мелочи обоим было недосуг. Через час они были на вокзале. Известной певицы Евдокии Криницыной Пётр Сергеевич прежде никогда не видел, зато голос её узнал сразу. Больше года назад, когда полуживой, искалеченный, с завязанными глазами, он лежал в госпитале, она приезжала к ним и пела, и навсегда её чудный, звенящий голос врезался полковнику в память.
Криницына оказалась ещё совсем молодой женщиной, к тому же весьма и весьма привлекательной. В ней не было ни капли фривольности, свойственной артисткам, наоборот: черты лица её отличались благородством, а наряд – скромностью. Тягаев невольно залюбовался и перламутровой кожей её, и тяжёлым золотом волос, и тонкими чертами нежного лица, и крупными глазами лани, мягкими, ясными… Миша о чём-то шептался с ней минут десять, после чего певица повернулась к полковнику:
– Вы можете чувствовать себя здесь совершенно в безопасности, Пётр Сергеевич. Проходите в моё купе подальше от сторонних глаз. Поезд, кажется, вот-вот отойдёт.
– Я ваш должник, – учтиво поклонился Тягаев.
– Евдокия Осиповна, благодарю вас от всей души! – воскликнул Миша, целуя Криницыной руки. – Прощайте, божественная! Счастливого вам пути!
– Я предпочитаю говорить «до свидания», Мишенька, – улыбнулась певица. – Уверена, мы ещё споём с вами наш дуэт.
– Непременно, Евдокия Осиповна! Непременно!
Когда поезд тронулся, Пётр Сергеевич почувствовал разом облегчение, грусть и болезненный укол совести. Он вспомнил о жене. Какая всё-таки необыкновенная женщина! Какая умница! Какое самообладание! А он даже ни разу не сказал ей, что любит её. Он даже не простился с ней. Хуже того в последнюю встречу накричал, обидел. Повёл себя, как последний неврастеник и подлец… А теперь как исправить? Нет, никогда нельзя расставаться в ссоре, уходить, не помирившись. Ведь никогда нельзя знать точно, суждено ли вернуться. А, значит, останется ссора, и ничем не загладить вины… Милая, дорогая, святая Лиза, почему всё сложилась именно так, а не иначе? Простишь ли ты? Да ведь ты уже простила, как прощала все бесконечные командировки, своё одиночество… Ты простила, но у совести прощения не будет, и грех перед тобой будет камнем лежать на ней. Лиза, родная, ты только оставайся такой же сильной, ты только выживи в это страшное время, и тогда твой раненый рыцарь однажды встанет перед тобой на колени и попросит простить за всё! Рыцарь… Хорош рыцарь, нечего сказать! Почему, почему всё так? А Павел?.. Ведь не законченный подлец и он! Ведь пришёл же предупредить, ведь даже после пришёл, подавив обиду… Значит, совесть есть ещё. Как же позволила ему эта совесть служить убийцам Родины? Как мог так затуманиться разум его? И его ли одного? Господи Боже, что же происходит с людьми? Всё смешалось, перепуталось, всё гибнет… И куда и зачем едет он, Тягаев, по подложным, Гребенниковым добытым, документам, в актёрском вагоне, в одном купе с этой волоокой красавицей? Ничего непонятно…
Красавица, между тем, разлила чай, достала из корзины печенье:
– Угощайтесь! – улыбнулась, сияя жемчужными ровными зубками.
– Благодарю вас.
– Мишенька всё рассказал мне. В нашей труппе вы можете себя чувствовать совершенно спокойно. У нас все люди хорошие и весёлые. Вот, только как бы нам вас рекомендовать? Может быть, певцом?
Это предложение развеселило Петра Сергеевича:
– Боюсь, что у меня нет ни голоса, ни слуха.
– Какая жалость. У вас такой приятный тембр. Тогда что же?.. – Евдокия Осиповна задумалась. – А стихи вы читать умеете? Можно выдать вас за мелодекламатора.
– Вот, стихи – умею, – чуть улыбнулся полковник. – И даже – довольно неплохо. Правда, уж не взыщите, Маяковских и прочих футуристов не признаю и не знаю.
– Я сама не люблю их! Я люблю стихи красивые, певучие! Прочтите что-нибудь, окажите мне любезность!
Тягаев ненадолго задумался, решая, чтобы прочесть этой в высшей степени милой, очаровательной женщине. Она смотрела ожидающе, и глаза её казались ещё больше, красивее. Пётр Сергеевич поймал себя на мысли, что невольно залюбовался ею, и само собой пришло на память стихотворение Теофиля Готье:
