Не добили красные пленных сразу. И то был дурной знак. Стало быть, решили потерзать прежде, злобу выместить. Ох, и «свезло»… Прислушался Володя к доносившимся снаружи звукам: крики, плач женский. Нетрудно догадаться, какой ад царит теперь в станице.
Сплюнув сгусток крови, Гребенников приподнялся и обнаружил, что в импровизированной тюрьме он не один. Тут же были Семагин и Борх, старик-священник и ещё какой-то человек. Этот, последний, в одном окровавленном нижнем белье, неподвижно лежал на земле, тихо стоня. Руки у него были неестественно вывернуты, лицо всё покрыто шрамами и залито кровью, так что и черт его разобрать было невозможно, голова кое-как обёрнута какой-то тряпкой. Сидевший рядом священник, растрёпанный, в изорванной рясе, гладил его по плечу, отгонял кружившихся с жадным жужжанием мух и всхлипывал.
– Ба! Господин ротмистр, а мы уже думали, что вы Богу душу отдали, – усмехнулся Семагин разбитыми губами.
– Да и я не рассчитывал вас на этом свете встретить, – отозвался Володя. – Как полагаете, что нас ждёт теперь?
Ардальон Никитич кивнул на умирающего:
– Вот что. Эти сволочи перебили ему все суставы и бросили подыхать здесь… Вам отец Ферапонт расскажет. А с нас, может, шкуру сдирать живьём будут. Так что готовьтесь.
Борх всхлипнул:
– За что? Господи, за что?! Я не хочу умирать, не хочу, не хочу… – он вскочил, ударил кулаками в стену, затряс головой. – Что станет с матерью? С сёстрами?! У них же никого, кроме меня, нет… Господи, так не должно быть! Ну, почему? По-че-му???
– Да заткнитесь вы, господин студент, – зло бросил Семагин. – Нам только вашей истерики не хватало здесь! Вы же, чёрт побери вас, не барышня!
Борх притих, забился в угол, сотрясаемый нервной дрожью. Гребенников подумал, что ему лучше было бы остаться в Петрограде. Слишком рискованным и трудным было их предприятие для чуждого войны юноши-философа. В самом деле, за что погибать ему? Он даже не офицер, он, вероятно, и на фронт не пошёл бы… Совсем мальчишка ещё. А его будут рвать на части… А где-то в Таганроге его ждут мать и сёстры…
– Эх, господа, признаться, я об одном жалею в моей жизни, – сказал штабс-капитан.
– О чём же, позвольте полюбопытствовать?
– О женщине, которой я, дурак, не успел сказать одного единственного слова, которое обязан был сказать.
– Невеста?
– Не угадали.
– Стало быть, возлюбленная. Решительно, Ардальон Никитич, я вам завидую! Как её имя?
– Вы можете смеяться, но даже этого я не знаю.
– Как так?
– Вот так… Я ничего о ней не знаю. Помню только санитарный вагон, больничный запах, стоны раненых, а среди всего этого её лицо. Был Пятнадцатый год. Осень. Я тогда получил хороший удар в живот, меня эвакуировали в тыл. Я был почти без сознания. Только проблески отдельные. И в этих проблесках – она. Ни имени её спросить, ни что-либо ещё я не успел. Очнулся уже в госпитале, а её там не было.
– И вы не попытались её найти?
– Пытался. Но безуспешно. Мало ли санитарных поездов и сестёр милосердия было на фронте? А может, она просто пригрезилась мне в бреду.
– Счастливый вы человек!
– Почему?
– Потому что счастлив человек, которому в бреду приходят такие видения! Решительно! Я был трижды ранен, и никогда не видел в горячке ничего, чтобы приятно было вспомнить!
Мог бы ещё добавить Володя, что сейчас, стоя на пороге смерти, не мог он извлечь из памяти ни единого образа, о котором бы можно было вздохнуть светло. Студента Борха ждали в Таганроге мать и сёстры. Семагин мечтал о женщине, с которой разминулся на фронтовых дорогах. Ротмистра Гребенникова не ждал никто и нигде. И «дамы сердца» не случилось ему встретить. Дам было много, но в сердце не входили они глубоко. Жил Володя с гусарским размахом, весело. Любил кутнуть, волочился за хорошенькими женщинами, у которых, несмотря на неказистую внешность, всегда имел успех, благодаря лёгкому, весёлому нраву и обаянию, бывал пьян неделями, играл в карты, отличаясь большой удачливостью… Что таиться, немало грехов числилось за Гребенниковым. И на дуэлях стрелялся он однажды, и дважды бывал в секундантах. Накануне войны едва не выгнали из полка за это. Спасибо Тягаеву – вступился, отстоял. А следом война грянула, а на ней доказал Володя, что не зря его в полку оставили. Воевал, как жил – задорно, отчаянно, с бесшабашной удалью, одним словом, батырствовал. Не мог припомнить Гребенников ни одного дня, когда бы владели им уныние и тоска. Жизнь неизменно казалась ему солнечной. Жизнь любил он крепко, что не мешало ему рисковать ей по нужде и вовсе без оной. Может, от того и рисковал так легко, что терять некого и нечего, положа руку на сердце, было? Однажды, порядочно выпив, на спор играл в русскую рулетку. Да что однажды! Вся жизнь Володи такой русской рулеткой была! Скользил по лезвию тонкому – и не сорвался, не поранился ни единожды. Благоволила судьба к отчаянному. Полковник Тягаев рассказывал Гребенникову, что в молодости знал офицера, отличавшегося такой же бесшабашностью. Погиб тот в Японии со славой. А Володе – сбродом красным быть растерзанным? Нет, решительно, такая перспектива не по душе была ему. Привык Гребенников бороться до конца и теперь сдаваться не собирался.
– Господа, о чём вы говорите? – возмущённым тоном воскликнул Борх.
– А в чём дело? – прищурился Семагин.
– Видения! Женщины! Об этом ли надо сейчас?!
– А о чём бы вы предложили, мой молодой друг?
– Надо бежать!
– Прошу вас говорить тише, – попросил священник. – Человек умирает…
Умирающий офицер пришёл в сознание, процедил хрипло:
– Братцы, будьте людьми… Пристрелите…
– Рады бы, да нечем, – отозвался Володя, подползая ближе. – Как вас угораздило попасть сюда?
Офицер чуть повернул голову, покосился заплывшим глазом (второго различить нельзя было):
– Вы кто?
– Ротмистр Гребенников к вашим услугам.
– Свои, значит… – протянул умирающий. – Поручик Миловидов. Я и двое моих людей были посланы в разведку. Но нас постигла неудача…
– Разведка? Значит, армия близко?
– Близко, да…
Володя поднялся на ноги, почувствовав босыми стопами (сапоги проворные «товарищи» успели снять) приятный холод и с удовлетворением отметив, что кости ему всё-таки не переломали. Прильнул глазом к щели между досками сарая. Солнце уже садилось, а в станице всё стоял плач и стон.
– И будет там крики, и стон, и скрежет зубовный… Батюшка, это ад?
Старик поднял дряблое, мучнистое, влажное от слёз лицо:
– Нет, не ад… Ад ещё впереди…
– Обнадёживающе.
– Ад впереди – у них. У наших мучителей. А тех, кто потерпит от них, Господь утешит… – отец Ферапонт оторвал полу подрясника: – Господин ротмистр, давайте я вам плечо перевяжу, а то кровью истечёте.
