Но потом, с началом реформ, дела у отца, знала Маргарита от матери, пошли наперекосяк. Коллекционеры на Западе потеряли к его картинам интерес, он перестал покупаться, галереи, где выставлялся, закрыли перед ним свои двери. Ничего не шло у него и на внутреннем рынке. С аукционов улетали Айвазовский с Шишкиным, современную живопись не брал никто. Тем более абстрактную.
Она ожидала увидеть отца опустившимся, обозленным, заскорузшим в бедности, но он был бодр, весел, хорошо одет, являя собой даже эдакий образчик преуспеяния и полного довольства жизнью, от него пахло хорошим французским одеколоном и свежеупотребленным доброкачественным «Мартини».
– Дорогуша моя появилась. Пожаловала, наконец, моя дорогуша, – приговаривал он, хлопоча вокруг нее, усаживая за стол в «комнате приемов», подавая чашки для кофе, включая пластмассовый электрический чайник, накладывая в чашки растворимый кофе «Якобс», заливая его кипятком и сам же размешивая ложечкой.
Рюмок во фронт на этот раз он не выставлял, но налил ей замечательного, тягучего, как мед, шоколадного ликера, Маргарита, попробовав, тотчас хлопнула всю рюмку, потом вторую и подставила ее, чтобы он налил снова, в третий раз.
Отец, однако, не налил.
– Ну ты, отцовская дочка! – воскликнул он, убирая бутылку за спину. – Во даешь. Алкоголичка! Но я же мужик, мне алкоголь к лицу, а ты кто?
– Да ладно, ладно, давай, – покрутила Маргарита в воздухе рюмкой. – Чего там. Я амазонка.
– Иди ты, амазонка! – Отец не достал бутылки из-за спины. – Нам с тобой сначала поговорить нужно. Поговорим – потом наклюкивайся. Кофе вон жри.
В мастерской на этот раз, кроме них двоих, никого не было, ни следа прежней богемно-угарной жизни, так поразившей и уязвившей Маргариту, но вместе с тем сама мастерская производила впечатление заброшенной, нерабочего помещения – мольберт придвинут к стене и пуст, драпировки кучей свалены в угол, шары пыли на полу, – будто он тут, в самой мастерской и не работал, а обходился лишь этой «комнаткой приемов».
– Да нет, – сказала Маргарита успокаивающе, – я не алкоголичка. Так я, иногда, по случаю. По состоянию души, вернее. А в общем, нет. Не слишком падка. Не волнуйся. – И взялась за кофе. – Ты в самом деле можешь что-то с работой помочь?
– Это хорошо, что не слишком падка. Вот это очень хорошо, – не ответив ей, проговорил отец. – И даже важно. Важно-важно-важно.
В нем по сравнению с тем, каким видела его в прошлый раз, появилась словно бы некая легковесность, он напоминал ей сейчас малое перышко, пушинку, невесомо трепещущую в воздушной струе. Он изменился даже и внешне. Прежде отец носил бородку, усы и был похож на героев картин какой-нибудь фламандской школы, а теперь – ни бороды, ни усов, гладко выбрит, ничего художественного во внешности.
– Ну ответь же! – потребовала Маргарита. – Что ты имел в виду, говоря про работу? Как-нибудь связано с тем, чем ты сам занимаешься? Чем ты сейчас сам занимаешься?
– О том и разговор, о том и разговор, дорогуша моя! – Отец схватил со стола свою чашку кофе, отхлебнул, потанцевал с нею в руках перед Маргаритой и звякнул обратно на блюдце. – Не заложишь, нет? Могу надеяться? Можешь обещать?
– Боже мой, папа! – Маргарите было смешно. Она и не смогла удержаться, хихикнула. – Ты что, агент ЦРУ, как говорили раньше? Или чей там еще?
– Мирового империализма и мирового сионизма, – подхихикнув вслед ей, сказал отец. Тут же, впрочем, изгнав с лица всякое подобие веселья. – Но я серьезно, дорогуша моя, более чем серьезно. Можешь поручиться, что не заложишь?
Маргарите в конце концов пришлось дать ему нечто вроде клятвы: не заложит, ни в коем разе.
– А заложишь – убью, – махнул отец у нее перед лицом указательным пальцем, полез в тумбу стола и извлек на свет, бросил перед Маргаритой на стол альбом – наподобие тех, в каких раньше, в советские времена, держали фотографии. – Вот, ознакомься.
Маргарита раскрыла альбом, пролистнула – это была коллекция винных этикеток. Французских, итальянских, немецких. Черные, бордовые, белые, фиолетовые, с золотыми, простыми, серебряными буквами. Их здесь было несколько десятков, этих этикеток, под сотню, а то и больше.
– Ты что, подделываешь этикетки? – догадалась она.
– Умна не по годам, сразу видно в кого, – сказал отец. Забрал у нее альбом и бросил обратно в ящик стола. – Именно! Там и занимаюсь.
– Зачем? – запинаясь, спросила Маргарита. Понимая зачем, но не позволяя себе поверить в это.
– Затем! – отозвался отец. – Любишь всякую привозную лозу? Пьешь? Не пей! Я – этикетки, а те, кто мне их заказывает, – вино. На бутылку настоящего – десять искусственных. Какая там дрянь размешана – и черту неизвестно.
– А кто тебя заставляет этим заниматься? – опять же понимая кто, а вернее – что, но не в силах удержаться, не спросить, произнесла Маргарита.
– Жизнь, дорогуша! – ожидаемо ответил отец. – Жизнь какая, ё-моё, я и предположить не мог, что она со всеми нами такой фортель выкинет. Или что, мне саван на голову и ползти на ближайшее кладбище? Хрен! Раз вы меня мытьем, так я катаньем!
– А я тут при чем? – снова спросила Маргарита.
– А ты при том, что хочется мне кушать, – сказал отец. И засмеялся, замахал рукой: – Не в том смысле, что у дедушки Крылова, не в том. В другом! Хотя и в прямом. Представляешь, как я живу?
– Нет. Откуда, – пожала плечами Маргарита.
Отец покивал:
– Да, откуда… Ах, дорогуша моя, и стыдно, и надо признаться. На понтах я живу. На понтах!
– То есть? – Маргарита не была уверена, что правильно поняла отца.
– Понтярю я, понтярю! Вид делаю, арапа заправляю! Стою на пальцах, как в пуантах, чтобы выше ростом казаться! А то опустят меня, как суку последнюю, и буду я у них ботинки лизать, а они мне подошвой грязной по морде!..
Маргарита потеряла терпение:
– Пап! Ты бы послушал себя. Ты говоришь, словно какой-то блатняга! Словно урка последняя.
– О-ох, с кем поведешься, тем голосом и выть. – Отец, наконец, сел к столу, взял свою чашку, отпил, поставил обратно на блюдце и ударил ладонью по столешнице, так что все вздребезжало. – Делового человека я из себя корчу. Бизнесмена. Будто бы не я эти этикетки рисую, а негры на меня пашут. Будто бы я фирмач, а кисти в руках и не держал.
– Бред какой-то, – не выдержала, удивленно проговорила Маргарита.
– Бред, потому что ты в бизнесе ни хрена не сечешь, – тотчас парировал отец. – Узнают, что я художник – сразу мне расценки на пару порядков снизят. Мгновенно! Человек у них – только кто дело крутит, бизнес, иначе, а кто работу работает – грязь, шваль, растереть, как харчок, и чтобы следа не осталось!
– Но я-то при чем, я-то? – снова напомнила о себе Маргарита.
– Подходим, дорогуша моя, подходим, – сказал отец. – Какая ты нетерпеливая. Я какой образ жизни веду, соображаешь?
