Она не влюбилась. Она втюрилась. Как того не случалось уже целую прорву лет. Втюрилась, как было только в школьную пору да еще в университете на первом-втором курсе. Она даже ощущала это свое чувство физически. Оно помещалось в грудной клетке, занимая пространство от шейного мыска, где сходились ключицы, до разлета ребер, до язычка солнечного сплетения. Оно было подобно некоей поднимающей силе. Распирало грудную клетку, тянуло вверх, казалось, тело утратило вес, земля не притягивает, и хочешь – полетишь.
Сергей был журналистом, работал в одном из новых, во множестве появившихся глянцевых журналов, и был на той конференции, чтобы потом у себя написать о ней.
– А ведь могли послать не меня, – говорил он Маргарите позднее. – Даже должны были не меня. В последнюю минуту меня направили.
– Могли, конечно, – мурлыча, отвечала ему Маргарита, – могли не тебя. И тогда бы я захомутала его.
– Его?! – В голосе Сергея звучала ревность. – Он страшный. У него зубы железные.
– Обожаю мужчин с железными зубами! – все так же по-кошачьи мурлыча, с удовольствием поддразнивала его Маргарита.
Ей нравились нотки ревности в его голосе. Она сама была такой втюрившейся в него, что ей постоянно требовалось подтверждение его ответных чувств.
Разговоры эти, начавшись, часто заканчивались у них постелью. Вернее, почти всегда. Они распалялись от таких разговоров, будто сухое сено от искры.
В постели они проводили долгие часы. Хотя сказать, что «в постели», было б неточно. Они могли начать на постели, а оказаться в итоге, ни на миг не разомкнувшись, в другой комнате, на кресле, причем он – отнюдь не сверху, а под ней, она же охаживала его из мужской позиции, словно и была мужчиной, – не уставая, не прерываясь, останавливаясь только тогда, когда не остановиться было нельзя: оплавляясь в собственных содроганиях или принимая в себя его извержение.
Ему, кстати, нравилось быть под ней. Он любил, чтобы она брала на себя активную функцию, повелевала им, – его это заводило. Некоторая женственность была ему свойственна, не без того. Но только некоторая, в самую меру – вот в таких вещах, – и это его желание быть подвластным ей, ответно заводило ее, она была словно бы все время голодна, не насыщалась им, хотелось, если уподобить это ее чувство жажде, пить его и пить, пить и пить. Она ощущала себя с ним воистину амазонкой. Могущественной хозяйкой жизни, взявшей под свое крыло более сильное физически, но внутренне – более слабое создание. Это она так хотела чувствовать – и чувствовала: более слабое. И он, когда открылась ему, с удовольствием подхватил: «амазонка». «Моя амазонка, – слышала она от него постоянно. – Моя амазонка так полагает? Бесподобно, моя амазонка! Моя амазонка, ты не права.»
Вновь, как в юности, когда у нее появился первый любовник и она еще не представляла себе, как заставить мужчину заботиться о женщине, Маргарита пила гормоны. Только теперь не из страха подзалететь, а из чистого желания дать ему и получить самой не сдерживаемое никакой уздой наслаждение. И впервые в жизни в ней прочно обосновалась мысль о замужестве. Позови Сергей ее замуж да будь достаточно настойчив, Маргарита, скорее всего, ответила бы согласием.
Но он не звал.
И это было бы ладно, в конце концов, она вовсе не горела таким желанием – взять и непременно выйти замуж, – но он безумно боялся ее отца. Сергей полагал, что ее отец – крутой бизнесмен, с крутой беспощадной крышей и, встречаясь с Маргаритой, он крадет у того его любовницу. А она не могла открыться Сергею, как обстоит дело в действительности. Не имела на то права, должна была молчать, хоть примись он ее пытать. И только старалась уверить своего любовника, что страх его абсолютно беспочвен. Безоснователен. Не имеет права на существование.
– Да нет же, нет у него никакой крыши, – хохоча, говорила она Сергею.
Он ей не верил.
– Ты просто не знаешь. Ему бы давно уже оторвали голову, если бы не было. У всех есть крыша. Без крыши у нас ларька не откроешь. А откроешь – двух дней не проторгуешь. Это наша национальная особенность. Просто раньше на всех была одна крыша – ЦК КПСС, а теперь каждый устраивается сам, как сможет.
Иногда Маргарита пробовала приоткрыть краешек завесы над своей тайной.
– Да и вообще я не сплю с ним, с чего ты взял! – заявляла она. – Я его служащая, я у него за деньги работаю!
– Брось! – морщился Сергей.
– Да нет, я правда, – коверкая от волнения язык, настаивала Маргарита.
Сергей взрывался:
– Я тебя о чем-нибудь спрашиваю?! Я к тебе пристаю?! Чего-нибудь от тебя требую?! Не спрашиваю, не пристаю, не требую – какого черта сама лезешь! Не интересует меня, что ты с ним, не интересует!
Он кричал так, что его яркие синие глаза делались черными, руки у него начинали дергаться, словно бы шарить в воздухе вокруг себя, он запускал их пальцами в волосы и стремительно возил в них – будто голова у него нещадно чесалась. Маргарита страшилась его такого. Ей казалось, боль, что у него внутри, может вырваться наружу подобно зверскому пламени и спалить ее во мгновение ока до тла.
– Сережка, Сережка, какой ты смешной! Смешной какой, смешной! – набрасывалась она на него. Обнимала его, целовала в губы, в шею, находила языком ухо, просовывала язык в слуховой ход, сколько было возможно, ходила им там, – и через пять минут, торопясь, словно запаздывая куда-то, он уже жадно прорывался к створу ее раковины – так жадно, что хотелось даже несколько этот его пыл и умерить.
То, что он считал ее любовницей собственного отца, вносило в жизнь Маргариты весьма ощутимую горечь. Ей очень хотелось, чтобы этой горечи не было. Чего бы она не дала, чтобы вытравить из себя эту горечь!
И все же впервые за долгое время – зная об этом и оттого дорожа своим состоянием – она жила с ощущением счастья. Каждодневного. Ежечасного. Не оставлявшего ее ни на мгновение.
16
– В этой стране нельзя жить, нельзя жить, нельзя жить!.. – неистовствовал Сергей. Пальцы у него месили волосы, будто сбивали там на голове что-то подобное гоголь-моголю. Он причинял себе физическую боль, чтобы заглушить ею боль, раздиравшую ему грудь. – Из нее нужно уезжать, удирать, рвать когти, это ужасная страна, ужасная, ужасная!
– Сережка, Сережа, Сереженька! – пыталась по-обычному, лаской успокоить его Маргарита, но впервые у нее ничего не получалось.
Он не позволял ей даже притронуться к себе, отталкивал ее руки – с решительностью, которая превосходила ее настойчивость.
– Ужасная страна, ужасная, ужасная! – вновь и вновь повторял он словно бы заклинанием.
Его уволили из журнала. Вернее, не уволили, а вышвырнули. Как нашкодившего в доме приблудного, не дорогого хозяйскому сердцу кота. Он вроде как и в самом деле нашкодил – взял с героя своего очерка, успешливого предпринимателя, деньги за рекламу, но деньги со своих героев брали в журнале все без исключения, это была обычная практика, можно сказать, узаконенный способ приработка, а попался он, да и то почему? – потому что его герой, оказывается, уже заплатил начальству и при случае пожаловался тому, что с него содрали двойную плату.
