Отобрал у Маргариты пенал магазина с патронами, взял с ломберного столика пистолет и, поднеся магазин к рукоятке, одним быстрым, ловким движением вбил его в рукоятку.
– Видишь? – повертел он пистолет перед собой. – Вот теперь этот уравниватель шансов готов. Почти готов.
– Что значит, почти? – спросила Маргарита.
– То. Вот на, попробуй, нажми на собачку, выстрели.
– На собачку? – переспросила Маргарита, принимая от него пистолет обеими руками. Все же в ней оставался тот страх, что отшвырнул ее в другую комнату, и еще следовало преодолеть его.
– Вот, на спусковой крючок, – указал ей Владислав. – Нажми, нажми, попробуй.
Маргарита взяла пистолет в одну руку, просунула указательный палец внутрь спусковой скобы. Выставила его перед собой на вытянутой руке. И сразу почувствовала вес. Пистолет был тяжелый – ого! Держать его одной рукой требовалось слишком большое усилие, навинченный глушитель тянул пистолет опуститься стволом вниз, и она поспешно подставила под руку с пистолетом другую, сначала сжав ее в кулак, но так было неудобно, и просто обхватила руку с пистолетом снизу ладонью.
Владислав взревел – как, наверно, это происходит с ошпаренным. Но только в голосе его было восхищение.
– Ну ты! Ну ты! – ревел он. – Абсолютно по правилам! Амазонка, точно! – И подстегнул: – Нажимай.
– Боюсь! – вскрикнула Маргарита.
– Нажимай! – снова приказал Владислав.
Она зажмурилась и нажала. Ничего не произошло. Спусковой крючок под пальцем не двинулся.
Маргарита открыла глаза. Владислав, ухватившись за живот, заходился в беззвучном хохоте.
– Глаза закрыла, а! Глаза закрыла! – сумел, наконец, выговорить он. – Амазонка!.. Во дает!
– Ты что так веселишься? – спросила она с досадой.
– То, – снова произнес Владислав. – Я же тебе говорил: почти готов. У него еще предохранитель есть. И с этого предохранителя его нужно снять. Гляди. – Он взял у Маргариты пистолет и указал ей на изогнутый рычажок чуть сбоку и сверху от спускового крючка: – Видишь? И вот мы его так поворачиваем…
Рычажок под его пальцем двинулся и переменил положение.
– Ага. Давай, – протянула Маргарита руку.
Владислав не дал ей пистолет.
– Но и сейчас, Славочка, он у тебя еще не выстрелит. Надо еще его взвести. Вот так. – Он взялся за верхнюю часть пистолета, она под его пальцами поползла назад, внутри пистолета раздался хрупающий металлический звук, Владислав разжал пальцы, и верхняя подвижная часть с клацаньем вернулась на место. – Вот. Теперь да. Теперь все.
– Давай, – снова протянула Маргарита руку.
– Да?! В самом деле? – Владислав вновь не дал ей пистолета. – Убивать меня собралась?
– С чего это ты взял? – не нашлась, как отшутиться, Маргарита.
– Ты ж обещала, – посмеиваясь, сказал Владислав.
– Обещала? Когда?
– Когда! В клубе.
О Боже! Маргарита вспомнила. Он тогда назвал ее вампиршей, она не согласилась, назвав себя амазонкой, а потом еще добавила, что мужчин, которые не нравятся, они, амазонки, убивают. Без всякой жалости. Много она чего намолола тогда. И, наоборот, не сказала. Назвала бы тогда свое имя – и была бы собой. А теперь неизвестно кто. Словно какая-то шпионка.
– Я слышала, – проговорила она, – ты с кем-то говорил по телефону, договаривался ехать стрелять по тарелочкам. Возьми меня.
– Захотелось пострелять, да? Захотелось? – посмотрел на нее Владислав – будто уличил в тайном пороке. Передвинул на пистолете рычажок предохранителя в прежнее положение, положил пистолет обратно в сейф и стронул его тяжелую дверцу с места, чтобы закрыть. – Я тебе говорил: надо только взять в руки. Взял в руки – все, не захочешь расставаться.
– Нет, ну просто чтобы вместе, – невольно оправдывающимся тоном ответила Маргарита. – А то мы сколько уже в Париже. А вместе никуда.
Они жили в Париже уже третью неделю, а кроме ужина в тот первый день – в каком-то ресторане на площади Одеон, – вместе за все это время никуда не выбирались. Никуда и ни к кому. И он ее ни с кем не знакомил. А были же у него здесь кто-то, с кем он общался, не могло не быть. Разговаривал по телефону – звонил сам, звонили ему. И уезжал из дому каждый день. Но всегда один, как бы ни одевался: по-повседневному или же по-парадному, как был, когда ужинали в ресторане. Извини, Славочка, некогда, не до того, отклонял он все ее предложения, когда она принималась настаивать, чтобы они отправились в тот же Булонский лес, поехали в Версаль, в Фонтенбло. И, отказывая ей, бывал, случалось, дико, невероятно груб, ругался и однажды, показалось ей, хотел даже ее ударить. «Меня месяц здесь не было, голова у тебя соображает, варит голова, что такое месяц для дел?! – кричал он в тот раз, когда ей показалось, что собирается ее ударить. – Или ни хрена твоя головка не варит? Не варит, так я ее могу заставить! Пусть лучше сама учится, а то ей плохо придется!» Он вообще, сев тогда в самолет, сразу и абсолютно переменился, стал другим. Словно бы снял некую кожу, в которой ему было плохо и неудобно. Как бы обрел себя того, быть которым ему было легче и проще.
Маргарита осваивала Париж сама, в одиночку. Купила карту и, держа ее перед собой сложенной в небольшую пластинку, без устали ходила по улицам: бульвар Сен-Жермен, авеню Клебер, площадь Согласия, Люксембургский сад, сад Тюильри, мост Александра третьего… За эти две недели она побывала и в Лувре, и в центре Помпиду, и в музее Орси, поднялась и на Триумфальную арку, и на Эйфелевую башню, пообедав там после подъема в ресторане на первом этаже, побродила по Монмартру, с трудом удержавшись, чтобы не купить у какого-нибудь из уличных художников незамысловатый и не слишком выразительный парижский пейзаж, спустилась с холма – и тут, на бульваре Клиши уже не удержалась, купила билет в порнокинотеатр. Сухолицая, в дешевых очках, чем-то похожая на мать и возраста матери, бедно одетая женщина, светя перед собой фонариком, провела ее по проходу, посадила и не уходила, что-то быстро и сердито говоря, пока Маргарита не догадалась дать ей несколько франков. На громадном, широком экране громадный мужской пест с равномерной монотонностью входил в такую же громадную женскую ступу и выходил, входил и выходил… Низом живота Маргарита почувствовала, как ее заливает жаждой такого же действа и сунула между ногами руки, зажалась. Но просидеть так ей удалось не более пяти минут, только успели привыкнуть глаза к темноте. Глаза привыкли к темноте – и она обнаружила, что во всем, солидных размеров зале всего каких-нибудь двенадцать-пятнадцать человек, она – единственная одинокая женщина, встревожилась этим, и оказалось, что не напрасно: с обеих сторон от нее уже сидели неслышно подобравшиеся два араба, и чуть погодя они принялись ощупывать ее формы, взялись за пуговицы, – пришлось выдираться из их рук, крича и ругаясь на весь зал, и когда выдралась, оставаться в зале уже ничуть не хотелось.
Сентябрь закончился, начался октябрь, но погода стояла – чудо, великолепное бабье лето, по московским понятиям, Маргарита бродила бы и бродила по улицам, но ходить вот так одной, рискуя попасть в какую-нибудь переделку, как в кинотеатре, не имея возможности ни с кем перекинуться словом, – это было невыносимо. Хоть вой. Накануне, выйдя из дома следом за укатившим на своем «Шевроле» неизвестно куда Владиславом, она доехала на метро до станции «Сен-Мишель», поднялась наверх и целый день провела, перемещаясь вокруг площади из одного кафе в другое, беря то кофе, то вино, то что-нибудь пожевать, располагаясь за столиком на улице – и наблюдая за протекающей мимо жизнью. Одиночество было физической тяжестью, ей казалось, оно давит ей на позвоночный столб, заставляя сгибаться. Кстати, деньги, выданные Владиславом, заканчивались, нужно было просить…
