Гости начали собираться около четырех. Мужчин было немного, куда меньше, чем дам, и оделись они вполне демократично — в отличие от своих жен, нарядившихся, как на гала-концерт. В тон-ателье устроили буфет, Глория встречала гостей на пороге своей комнате, сидя в кресле с высокой спинкой. Жюли наблюдала издалека. Никто не догадывался, что мизансцену задумала и срежиссировала Жюли, но и она не была уверена, чем все закончится. Именно неизвестность приятно возбуждала ее.
О приближении Монтано возвестил стихший гул голосов, все головы повернулись к двери, и она вошла под руку с Юбером Хольцем. Наступила мертвая тишина. Джина Монтано — вся в черном, без единой драгоценности, статная — напоминала одну из гордых патрицианок, которых так часто играла в исторических фильмах. Она медленно шла к сверкавшей, как рождественская елка, Глории и была императрицей. И тут Жюли осенило: она крикнула «браво!» — и все зааплодировали. Глория, поддерживаемая Кейт, встала и протянула к гостье руки, просипев сквозь зубы:
— Какая идиотка крикнула «браво!»?
— Кто-то в задних рядах, — ответила Кейт.
Гранд-дамы сошлись и обнялись, изображая восторг и умиление, потом Глория взяла Джину за руку и обратилась к зрителям:
— Я счастлива принимать в нашем «Приюте отшельника» прославленную актрису. Для всех нас это большая радость и честь. Мы хотим, чтобы Джина Монтано, ставшая недавно жертвой гнусного нападения, согласилась поселиться здесь и наслаждаться миром и покоем. Добро пожаловать, дорогая!
Объятия, поцелуи, продолжительные аплодисменты. Обессилевшая Глория опустилась в кресло, Джина осталась стоять — она собиралась произнести ответную речь.
— На мой взгляд, — тихо сказала своему мужу хозяйка виллы «Гардения», — гостья выглядит моложе. Допускаю, что она делала одну или две подтяжки, но ее черные неаполитанские глаза блестят, как в юности! Куда до них голубым глазам Глории…
— Тсс!.. Что они делают?
— Кажется, обмениваются подарками.
Гости окружили главных героинь, а Жюли выскользнула из комнаты и вернулась в свою «нору», как она ее называла. Чуть позже появилась Кларисса, чтобы отчитаться об увиденном. Джина преподнесла Глории пластинку «Блестящая фантазия» Паганини (броская пустяковина, по мнению Жюли), а Глория вручила ей иллюстрированный альбом из собственной библиотеки «Звезды немого кино» (довольно жестокий намек на то, как давно миновала эпоха ее славы). Обе выразили живейшее удовольствие, после чего Джина начала раздавать автографы и отвечать на вопросы. «Так вы намерены поселиться здесь?», «Какие у вас планы?», «Вам не предлагали роль в театре?»
— Неутомимая дамочка, — прокомментировала Кларисса. — Выдержала церемонию как молодая.
— А что Глория?
— С трудом дотерпела до конца. Я помогла ей лечь. Ужинать она не пожелала. Вам бы стоило зайти к ней.
Жюли отправилась к сестре и нашла ее очень усталой — с запавшими глазами и потухшим взглядом, — но исходящей желчью.
— Такое больше не повторится. Все эти люди, шум, суета мне не по силам. Ей тоже. Уходя, она повисла на Хольце и едва волочила ноги! Теперь будем сидеть каждая в своем «углу». Пожалуй, приму две таблетки снотворного, иначе не засну.
Жюли тихонько выходит. Пока все идет хорошо, но расслабляться нельзя. Слава богу, идей у нее предостаточно. Она садится в кресло, чтобы выкурить последнюю за день сигарету, и по непонятной причине вдруг вспоминает Фернана Ламбо. Он погиб в 1917-м, на Дороге Дам.
[41] До флорентийской трагедии. Так почему же она написала письмо, погубившее Фернана?
Глава 7
На землю опускалась ночь, полыхая яркими цветами догорающего заката. Далеко в море тихо ворчал лодочный мотор. Это был вечер прощаний — без причины, без сожалений, без ненависти, дух его могла бы выразить только музыка. Например, трио «Эрцгерцог».
[42] Печаль, пришедшая из темных глубин. «Моя несчастная жизнь, — думает Жюли. — Моя жалкая жизнь». Она распахивает окно. В 1917 году Глории был тридцать один год, а несчастному Фернану — двадцать два или двадцать три. Она могла бы стать его крестной, но не любовницей! Глория соблазнила Фернана, когда тот приехал с фронта в отпуск. Мальчик влюбился без памяти и вернулся на войну прямо из ее постели, свято веря, что однажды они поженятся. Так почему же она написала письмо? И почему мозг исторг воспоминание об этом из своих глубин именно сегодня вечером? С чего она взяла, что должна предупредить этого мальчика, рассказать, что Глория его не любит, что она всегда любила и будет любить только себя, свою скрипку, свою репутацию, свою будущую славу? Письмо не было анонимным, Жюли поставила под ним свою подпись. Она тогда убедила себя, что раскрыть Фернану глаза — ее святой долг. Разве она виновата в его смерти? Возможно, он бравировал опасностью, потому что ему стало нечего терять? Глория пролила несколько слезинок и дала концерт для раненых.
Фернана Ламбо посмертно наградили за отвагу и похоронили на мемориальном военном кладбище, куда водят на экскурсию туристов. Жюли смотрела, как тень впитывает в себя аллеи, и снова и снова спрашивала себя, почему прошлое явилось на свидание с ней, вынырнув из ночи. Ее потрясла встреча Глории и Джины? Нет. Эта встреча — ничего не значащий эпизод. Унизить Глорию, сделать ее проигравшей — законное право Жюли, возможно, это не слишком красиво, но законно! В каком-то смысле было законно открыть глаза безмозглому лейтенантику, но, глядя на мерцающее над головой летнее небо, Жюли вдруг осознала, что начала мстить ДО того, как стала калекой. А за что, собственно говоря, она мстила Глории? Что украла у нее сестра — помимо рук? Ответа на этот вопрос Жюли не знала, но дело было в сведении счетов, и началось это не 1923-м, на пути во Флоренцию, а гораздо раньше, по какой-то загадочной причине. Чем все закончится? Жюли ничего не планировала. Она играла таинственную партитуру — нажимала на клавиши, вслушивалась, но отзвук всегда оказывался не тот, которого она ждала. Нельзя сказать, что «оркестр» играл нестройно, но выходило мрачно.
Жюли промокнула слезы тыльной стороной ладони в перчатке. Бедный юный младший лейтенант, золотоволосый прекрасный принц, даже не смотревший в ее сторону. Он любил только скрипку и сентиментально-слащавые вибрато.
Жюли закрыла окна, чтобы не налетели комары, и начала раздеваться, не зажигая света, потом легла, устав бороться с пуговичками ночной рубашки. Сон сейчас не главное, она должна подавить непрошеные воспоминания, и тогда станет тихо и пусто. Не видеть, не слышать, не быть. Не так уж это и трудно: гуру всех мастей, монахи-молчальники и анахореты умеют достигать пустоты. «Я ввела Джину в игру, а теперь устраняюсь. Пусть действует сама».
