И вот мы одни в его кабинете. Все просто и с функциональной претензией. Каждая вещь имеет целевое назначение: все эти полки, полукомоды-полушкафы, кресла из грубых толстых брусьев, напоминающих вместе со столом пиратские каюты.
Картин мало – всего три: одна морская в виде отличной копии с Айвазовского «Закат в Феодосии», «Вечерний звон» Левитана и «Корабельная роща» Шишкина. Эти яркие золотистого цвета пятна и умеренная прохлада в тонах «Рощи» создавали уют и особую прелесть для тех, кто в тот момент находился в гостях у Бриса. Привлекли внимание рамки: от темного тона и грубой выделки у шишкинской картины до более светлой у Левитана и совсем светлой и полированной – у Айвазовского. Естественно, возник вопрос:
– Скажи, Брис, почему ты не сделал рамки к картинам более нарядными?
Он не сразу ответил, поглядывал на меня и, наконец, решился:
– Казалось бы, мы с тобой люди старой формации – не просто советской, видели много в музеях, где позолоченных рамок хватало. Но это была дань традициям. Мы же с тобой прошли курс понимания прекрасного еще и в Японии…
– Понимаю, друг, там даже в музеях рамки скромны и не отвлекают внимания от картины. Разве что в картинных галереях западного искусства…
– А почему именно эти три картины? И почему только русские?
И тут я узнал снова неунывающего и ехидного друга детства:
– Ну ты даешь, Максим! А я кто? Разве я не русский еврей? Я – русский. Запомни это, белорусский пижон морского разлива…
– Ха-ха! – сказал я. – Сам ты… пижон с греческим паспортом и опытом работы с американской, израильской и русской спецслужбами…
Нам оставалось только аплодировать этой неожиданно разыгранной сцене. Мы разговариваем о доме – это его детище и его последнее пристанище.
– Дом-то большой, и как ты его отапливаешь?
– Весь нагрев через пол…
– А электричество – это не только дорого, но и в условиях острова, где существует лимитная система на электроэнергию, просто рискованно! – развел руками я.
– Имеется ветряк – он там, за скалой… Причем вся система электросети трижды продублирована: ветряк, дизель-генератор, электросеть от острова.
Кабинет был велик – метров на тридцать, много книг, рулоны карт в подвешенном состоянии, одна из них – Черного моря – висела в развернутом виде с линиями курсов на ней. Но в отличие от комнат наверху, в кабинете была одна стена из грубого размола мрамора с теплыми палевыми пятнами, другая – серо-голубого гранита, то есть сама скала. А одна… беленая, как это делали в русских домах издревле. Увидев на моем лице удивление и перехватив взгляд на беленую стену, Брис бросил:
– Это память о моем детстве на Украине и под Москвой. Обрати внимание: именно на ней копия Левитана.
Естественно, встал вопрос о появлении этого шикарного дома.
– Как это ты дорос до такого богатства?
– А богатства и нет, – ответил с улыбкой Брис. – Дом стоит на старом фундаменте, оставшемся от дома Моцениго… Да-да, того самого. Он был разорен и врос в землю, на его фундаменте я воссоздал свое видение жилья…
– А мрамор? – уточнил я.
– Мрамор? – переспросил сам себя Брис. – Не дороже кирпичного или блочного дома… Вот, смотри…
И он взял в руки кусочек мраморного маленького блока. Блок с двух сторон был грубо опилен, а с двух грубо отесан.
– Я таких брусьев с браком в цвете и с пятнами всех оттенков набрал десятки самосвалов и привез сюда. Благо карьер с этими обломками рядом, километрах в семи. Еще не был женат, но набрал каменотесов из родни Елены. Они-то все и сделали. Мрамор мягок, и его легко крошить. Мне же нужны были только две стороны плоскими, а остальное – грубой выделки… Ну как? – закончил экскурс в строительство Брис.
– Феноменально, простота мраморной кладки с оригинальной задумкой! Вот это да…
А Брис добавил:
– И занятость людей в трудное время восьмидесятых…
Снова вышли на террасу:, оттуда в свете угасающего дня, хорошо просматривались дали бухты – от Крутого мыса до самой террасы и левого крыла «бунгало». В этом полукруге вдоль бухты над обрывом стояли «кривоногие» сосенки, тянущиеся в сторону моря – так они сопротивлялись ветру.
Я это подметил еще в Феодосии, где на вершине окружающего город четырехсотметрового хребта стояли точно такие сосенки. Приглядевшись, я понял: это сосна Станкевича, редкого вида хвойное с иглами в тридцать и более сантиметров. Таких массивов в мире всего несколько, и самый большой – под Геленджиком и в Феодосии. А заимел эту сосну город от Айвазовского, который высадил ее на горе с целью прикрыть водоемы с водой от высыхания. И привез он ее из Италии. Обо всем этом я сообщил Брису, и тот подтвердил, что сосну сажал он, но саженцы брал в Греции.
– Между прочим, эти сосны – твоя работа, – опять полусерьезно сказал Брис. – Забыл, брат, что в Японии за чашечкой саке ты говорил мне о Феодосии, своем деде и сосне Станкевича…
– И ты запомнил?
И запомнил, и вспомнил, и порадовал округу, где хвойных деревьев нет и в помине…
– А теперь? Только у тебя? – спросил я.
Брис возмутился:
– Да у меня половина острова родни… И не только у них теперь прижились такие сосны!
Ближайший городок Анафонитрия лежал в десяти километрах от бунгало. От него шла узкоколейка к Закинтосу, столице острова. Брис заметил, что в свое время ему удалось как следует отремонтировать узкоколейку, и люди это оценили. Хотели ввести его в местное муниципальное правление островом.
– Вообще, – говорил Брис, – я случайно оказался на этом острове. Вначале хотел послиться в древней Равенне, что в Венеции. Но прожив там месяц в гостинице, понял: она мне со всей ее навязчивой стариной, собранной в одном месте за тысячелетия, быстро надоест…
– И как ты оказался здесь? – спросил я.
– Через русскую литературу. Причем изданную уже в середине девяностых… «Тайны галантного века»… Мы о ней говорили, когда речь шла о русском флоте…
Я не дал ему закончить фразу:
– Получается, что это я вдали от России в этом вопросе с домом и здесь тебя достал… Книга-то моя, ну не совсем моя, а издана с моей помощью…
Брис, которого трудно было чем-либо удивить, окаменел. – Что же ты раньше молчал? Чертов сын с белорусским уклоном, – орал на меня Брис.
– Но тогда мне пришлось объяснять всем, где я в то время работал, – отбивался я от объятий Бриса.
И мне пришлось рассказать ему подробно об эпопее с книгой разведчика-нелегала Гражуля, по которой я учился еще в конце пятидесятых в спецшколе разведки. А потом, уже в девяностых, работая в Академии разведки, я изъял ее из архива и добился издания в открытой печати.
Мы сидели в полумраке, не желая зажигать огня, радовались закату и молчали. Хотя думали об одном и том же – до чего же тесен мир!
