Он сам не помнил, как очутился подле Наташи, как ощутил тонкий, невыразимо прелестный аромат ее розовой шейки и французских духов, как почувствовал в своих ладонях ее крепкие груди, как, не выпуская любимую из объятий, с кружащейся головой, опустился на мягкие подушки кушеточки Мазарини, шепча: «Милая моя… Наташенька…» О том, что было дальше, мы умолчим, как того требует статья В.И. Ленина «Партийная организация и партийная литература», скажем только, что она откинула свое горячее вздрагивающее тело на подушки, и его рука, невольно соскользнув вниз, ощутила мягкие пушистые неровности ее, подобного подушечке для булавок, лобка, скрытого трусиками из тончайшего батиста, отчего сердце его оторвалось и с обрывком пульсирующей кровью аорты начало центробежное вращение по всему телу, вызывая то ледяную дрожь, то жаркий, сладкий озноб, от которого было только одно спасение – в ней… Он поцеловал ее в висок и спрятал смущенное лицо в теплых ласковых волосах.
– Ты знаешь, мне завидно, – прошептала она, краснея, и он почувствовал, как ее маленькие руки расстегнули и вытащили его розовый арсенал, который стал похож на памятник победы Кутузова над Наполеоном в войне 1812 года.
И подобно языкам пламени, охватившим сырой хворост, переплелись их тела и превратились в один, содрогающийся и выбрасывающий раскаленную лаву и пепел Везувий.
Потом они, обнявшись, тихо сидели рядом, горя, как горят иногда по вечерам трамвайные провода, то вспыхивая яркими фосфорными огоньками, то рассыпаясь искрами на черную влажную землю.
Не замечая времени, сидели они в темноте, и только их руки, нежные, мягкие, белели, как котята.
– Любовь моя, – шептал он, – как я люблю тебя, люблю каждый твой пальчик, люблю пушок у виска, твои карие глаза, каждую капельку твоего тела, но больше всего люблю твои шелковые волосы, капризные и прекрасные. Сказочная девочка ты моя, каждому твоему движению я послушен, как твое дыхание…
Неожиданно послышался ржавый железный лязг, и резкий скрипучий голос за дверью произнес:
– Кто здесь?
– Свои, Ямамотушка, – отвечал простуженный мужской голос.
– Это отец, – прошептала Наташа, освобождаясь из объятий.
Они поправили одежду и зажгли маленький газовый светильник. Щелкнула клавиша, и «Битлз» затянули по гобеленам свое извечное «Лет эт би».
– Наташа, – раздался голос, – что, телевизор в туалете не работает?
– Не знаю, папа, возьми дедушкин.
– Я пойду, пожалуй, – сказал Юрий Михайлович.
Ему хотелось скорей остаться одному, чтобы вызвать в себе хотя бы отражение шальной девичьей нежности и любви.
«И к чему отец пришел так рано?» – подумал он.
В прихожей он недоверчиво покосился на стенку, хлопнула дверь, и он оказался один на грязной лестничной площадке, замусоренной каким-то хламом, окурками и картофельной шелухой. Он спустился по обшарпанной лестнице и очутился на улице. Ему бросились в глаза уличные часы. Они показывали полночь.
Прошло два месяца. Сколько ни звонил он Наташе, сколько ни умолял ее увидеться с ним, она отвечала отказом. Он обижался, слыша ее бесстрастный голос. Встречаясь в школе, заглядывал в глаза, по неделям не звонил, а позвонив, слышал вновь:
– Не могу.
Судьба опять столкнула их на улице, на той же, знакомой нам, остановке. Кто сказал, что чудес не бывает на свете?
Вечерело, было тепло, и снег шел такой крупный, что, казалось, что продлись он еще неделю, – и занесет высотное здание на площади Восстания.
– Милая Наташенька, заенька, что с тобой? – произнес Юрий Михайлович.
– Ничего, – отвечала она, – просто, помните, я вам рассказывала про нашу семейную клятву? Еще не все вещи собраны нашей семьей. Скоро наступит моя очередь и моих братьев. Так что извините, нет времени: в школе у меня одни «четверки» и «пятерки», это стоит труда, занимаюсь даже по ночам, отец мне помогает, да и готовиться надо – я ведь в ИНЯЗ поступаю.
Увидев в его глазах блеснувшие слезы, рассеянно сказала:
– Я люблю вас, поймите, но этого больше не нужно… Пожалуйста…
«Вот и все теперь», – подумал Учитель, и горькогорько стало у него на душе.
– У меня репетиторы по всем предметам, – откуда-то издалека уже донесся ее голос.
Он шел по мягкой, словно пухом застеленной, заснеженной улице. Отчаянная пустота вползала к нему в душу. И вдруг над входом в Краснопресненский универмаг, где должна была быть неоновая вывеска магазина, он увидел огненные слова: «Чудеса случаются только в Дни Падающих Кленовых Листьев».
09.08.2009
Добрыя люди
Однажды Людочка собралась в Большой театр.
«Большой театр – для Больших людей», – думала девушка.
Желая поразить собравшуюся элиту, она отперла золотым ключиком старинный сундук, принадлежавший в свое время ее прабабушке, и достала из него ветхое, но еще вполне пригодное кружевное платье восемнадцатого века.
– Ну куда ты пойдешь в этой ветоши? – закипятилась мать. – Погляди лучше, как ходят добрые люди!
«Сама ты “ветошь” – про себя подумала Людочка, – а уж “добрых людей” я навидалась».
– Ну и кто эти твои добрые люди?
– Как кто? К примеру Петр Николаевич Ооновский, геолог.
– Петр Николаевич? Да после него три дня в сортир не войдешь, дезактивацию надо проводить, как на четвертом блоке…
– Ну а Соня?
– Софка твоя? Бл. дь и дура! Знаешь, как она экзамены в университете сдавала? Дождется, когда все уйдут, в аудиторию – шасть, и скидывает манто. А под ним – ничего! Профессор трясется от похоти, а она начинает пальчиком водить между ног и облизывается при этом, как кошка. А потом поворачивается и сует палец себе в очко.
– В какое очко?
– В очко в очках, поняла?
– Ничего не поняла. А Высоцкий?
– Твой Высоцкий запрется в ванной, одной рукой давит прыщи, а другой… Урод!
– А все остальные тоже, что ли, такие?
– Остальные еще хуже, свиньи твои остальные. Все помешались на гребле и на самих себе. Шваль. Не страна, а болото грязное.
На этом доверительный разговор матери с дочкой оборвался. Людочка справилась-таки с платьем, нацепила бриллиантовую брошь и отправилась в Оперу.
На улице ее ждало такси и водитель с лицом заспанного дауна.
Когда она прибыла в театр, театральные гопники уже расселись. Таким образом, платье и брошь произвели на них неизгладимое впечатление.
Людочка нашла свое место и тихонько присела.
На сцене в качестве основной декорации к «Евгению Онегину» возвышался рубленый тесовый забор с огромным амбарным замком. Девушка раскрыла программку и обомлела.
