Предстояло перейти крупную железнодорожную магистраль. Она сильно охранялась. В одной из хат на окраине деревни, соседней с «железкой», мы попросили хозяина провести нас в обход железнодорожных разъездов. Он отказался, сказав, что плохо знает дорогу.
Командир нашего отряда оглядел внимательно избу.
За холщовой занавеской жена хозяина укачивала ребенка. С печки свешивались две детские головы, с любопытством рассматривавшие нас.
Командир хлопнул ладонью по столу:
– Поведешь! У нас выхода нет. Ходить по хатам мы не можем. А выведешь не туда, куда надо – погибнешь вместе с нами. Или сами расстреляем.
Крестьянин молча снял шапку с гвоздя и повел нас болотными тропами. По пути ему еще раз напомнили шепотом, что если предаст – расстреляем. Он кивнул головой и ничего не ответил.
К рассвету проводник вывел нас к железной дороге. До насыпи было метров пятьдесят вырубленного леса. Когда мы дошли до середины вырубки, раздалась пулеметная дробь. Прямо перед нами был разъезд и вокруг него – огневые точки немцев.
Проводник стоял, сжав в руках шапку, и смотрел, не мигая, на нашего командира.
– Ты что наделал, сволочь!? – закричал тот.
– Советским помогать не буду, – тихо ответил крестьянин.
Снова прострочил пулемет. Мы лежали между пнями и корягами, заняв оборону. Только проводник стоял во весь рост с непокрытой головой и ждал.
– Чего стоишь? Пошел к… Слышишь?! – рявкнул на него командир. Крестьянин очнулся, кинулся обратно в лес и через секунду исчез.
Бросив наших лошадей, открыв ответный огонь по немцам, мы начали обходить разъезд уже при дневном свете. Переправиться нам удалось, хотя и с потерями. Обсуждать поступок проводника никому не хотелось. В том числе и мне. Я давно был знаком с образом Ивана Сусанина, но никогда не мог предположить, что, защищая советское государство, увижу такого человека своим врагом.
Потом мы пошли по земле, где советской власти никогда не было. Ей полагалось быть населенной теми самыми угнетенными и обездоленными, ради которых строилась крепость мировой революции.
Но на встречи с угнетенными и обездоленными нам не везло.
Дом, в который мы зашли для разведки пути, стоял на отлете. Он ничем не отличался от таких же домов, вытянувшихся в длинную цепочку вдоль проселочной дороги.
Нас никто не встретил. Жители дома бежали через огороды, завидев приближающуюся группу партизан.
Хозяйство выглядело зажиточным и налаженным, хотя и не богатым, судя по сараю, где было стойло только для одной коровы и одной лошади.
Войдя в дом, мы поразились изобилию мелочей, не привычных для нашего советского глаза. Кружевные занавески на окнах, коврики на вощеном полу, гнутые стулья, разноцветная и блестящая утварь на кухонных полках и даже горка фарфоровой посуды в застекленном шкафу.
Внезапно один из бойцов шагнул вперед и со всего размаха ударил прикладом по дверкам шкафа. Стекло и осколки фарфора полетели во все стороны.
– Ты что – спятил?! – вырвал у него кто-то винтовку.
Боец опомнился и посмотрел на нас растерянными глазами.
– Ведь как живут, черти… – проговорил он, как бы оправдываясь.
Возможно, именно тогда в душе этого бойца, так же, как и в моей, вместе с фарфоровой посудой надтреснула вера, навязанная нам, что в западных странах весь народ живет в нищете и грязи.
Многого из «заграницы» я увидеть не успел. С полпути мне пришлось вернуться в Москву. Но миллионы моих соотечественников пошли дальше, вглубь «буржуазных стран», чтобы сделать окончательное сравнение между жизнью на Западе и жизнью в советском государстве. Я опять отстал на какое-то время от бурного духовного роста моих сверстников.
В Москве осенью 1944 года под влиянием радостной шумихи возвращения домой противоречивые впечатления партизанских походов подзабылись. Встречи с родными и друзьями; торжественный вызов в Кремль, где Шверник вручил Карлу и мне золотые звезды ордена Отечественной войны; серебряная медаль – «Партизану», пришпиленная к лацкану моего пиджака Судоплатовым; наконец, счастливое чувство, что самое трудное позади и дело идет к победе – все это помогло мне восстановить прежнее равновесие и выбросить «неразрешимые вопросы» из головы. Но ненадолго.
В конце октября Маклярский вызвал меня к себе в здание НКВД.
После обычных расспросов о настроении, о доме, о том, как я провожу отпуск, он задержался на секунду и, внимательно рассматривая выражение моего лица, медленно спросил:
– Коля, что вам известно о вашем отце?
Ничего не подозревая, я ответил коротко:
– Когда я был в тылу, пришло извещение, что он погиб в 1942 году.
– И больше вы ничего не знаете?
Я пожал плечами:
– Писем с фронта он не писал. Что мы можем знать еще?
Маклярский вынул из ящика стола небольшую фотокарточку и повернул ее ко мне, не выпуская из пальцев.
– Этого человека вы знаете?
Тон и форма вопроса показались мне странными. С карточки смотрело лицо моего отца.
– Конечно… Это – мой отец.
Маклярский отложил карточку и протянул мне лист бумаги:
– Пойдите в соседнюю свободную комнату и напишите объяснение.
– Объяснение? О чем? Мне же ничего не известно…
– Так и напишите, что ничего не известно. И об извещении с фронта обязательно.
Дисциплина не разрешала задавать лишних вопросов. По лицу Маклярского было видно, что ни о чем рассказывать он не собирается.
Когда я вернул ему листок с немногочисленными строчками «объяснения», он одобрительно кивнул головой и переменил тему разговора.
Больше я никогда от него об отце ничего не слышал.
Однако от родственников и друзей отца я узнал, при каких обстоятельствах он погиб. Сведения, хотя и были отрывочными, ошеломили меня.
Отец попал на фронт комиссаром батальона. Как мне передавали, он, разговорившись с одним из солдат в конце 1941 года, высказал несколько необычных для комиссара мыслей: что Сталин завел нашу армию в мясорубку, что в разрухе и развале фронта виновато само наше правительство и что вообще теперь пойди разберись, кто хуже из двух зол: Гитлер или Сталин.
Солдат решил, что его провоцируют по заданию Особого отдела. В Особый же отдел он и пошел с доносом.
Полевой трибунал Военной Коллегии разжаловал отца и сослал в штрафной батальон. Вскоре он был убит.
Сначала я отказывался верить. Слишком невероятной казалась мне подобная история в сочетании с образом отца – рыцаря советской власти без страха и упрека. Но от фактов уйти было некуда.
Вот тогда и вспомнились мне снова, и уже навсегда, мои фронтовые впечатления и сомнения.
