Партия неосторожно обнажила свой страх перед народом. Народ сделал соответствующие выводы. Его вера в собственные силы возросла.
В стремлении предупредить взрыв партия подготавливала новый, по ее мнению, более эффективный обман – анафему Сталину.
Послушав, как смеется рабочая молодежь с соседней фабрики, я подумал, что снова обмануть народ вряд ли удастся.
«Дача», на которой мы жили летом 1953 года, представляла собой деревянную лачугу, принадлежавшую нашей родственнице в поселке Горловка. Мы решили поселиться в этой лачуге потому, что она стояла прямо в лесу. Участок, принадлежавший нашей родственнице, был расположен на отлете от поселка, в низине, у самой речки, и, в отличие от других московских дачников, мы могли наслаждаться природой в относительном одиночестве. В лачуге, сколоченной из досок, обклеенных белой бумагой, было две «комнаты», печка из едва просохшей глины и кое-какая мебель. Мы наняли грузовик и, как только установилась теплая погода, перевезли матрацы, столы и стулья в нашу «башню из слоновой кости». Так мы окрестили лачугу потому, что надеялись уединиться в ней, подальше от газет, правительственных сообщений, слухов, толков и всех взбудораженных настроений послесталинского времени.
Прилетев в Москву 9 марта из Берлина, я в первое время пытался воспользоваться начавшейся реорганизацией разведки и получить себе свободу. В начале апреля, когда первая волна чистки прокатилась по «органам госбезопасности», я подал заявление Судоплатову. «…В условиях происходящего сокращения штатов, – писал я, – прошу Вас учесть, что у меня нет желания продолжать работу в разведке и вообще в службе госбезопасности… мне необходимо закончить учебу в университете, после чего я намерен заняться работой по филологии и поступить в аспирантуру…»
Дня через два меня вызвал Мирковский. Мы встретились в кабинете особняка в Турчаниновском переулке. Он хмуро поздоровался со мной и пошел к сейфу.
– Вот здесь материалы, которые нужно срочно перевести и обработать, – Мирковский бросил несколько картонных папок на письменный стол. – Потом, когда разберетесь, напишите мне справку, что вы думаете об этом человеке…
Я раскрыл дело с заглавием «Филипп» на первой странице.
– Печатка есть у вас? – спросил Мирковский. – Нет? Мою я не могу вам оставить. Нате, запечатайте сейф этим. Дом все равно охраняется.
Он протянул мне какую-то восточную монетку и собрался уходить.
– Евгений Иванович, – поторопился я остановить Мирковского. – А как же с моим рапортом об уходе? Павел Анатольевич вам ничего не говорил?
Евгений Иванович остановился, полуобернулся и, задержав прищуренные глаза на носках моих ботинок, медленно поднял взгляд к моему лицу. Как всегда, когда он был злым, Мирковский тянул слова:
– Говори-ил. Немного, но крепко. Не знаю, стоит ли вам передавать. Генерал ведь редко ругается. Для него это не типично.
– Ну, если крепко ругался, то передавать, пожалуй, не стоит. Но это не ответ. Я подал официальный рапорт…
В глазах Мирковского вспыхнули огоньки. Я понимал, что он с трудом сдерживает себя, но ничего не мог поделать. Подав рапорт, я должен был добиваться ответа на него. Мирковский пошел обратно к письменному столу и оперся руками на его край.
– Значит, удрать задумали? – заговорил он с необычной для него резкостью. – Вроде крыс с тонущего корабля. Так, получается?
Все это было столь непохоже на Евгения Ивановича, что мне стало смешно. Я заговорил как можно более невинным голосом:
– Почему «как крысы», Евгений Иванович? Разве какой-нибудь корабль тонет?
Молчание длилось несколько секунд. Взгляд Мирковского сдвинулся куда-то в пространство, за мою спину. Потом он повернулся к двери и бросил короткое: «А – ну, вас!..» Я успел услышать, что в голосе уже не было злости. Мирковский обладал чувством юмора. У двери он остановился и сказал совсем спокойно:
– В общем, положение такое: увольняют тех, кто не нужен. Нас с вами уволят последними. Если до этого дело дойдет. Но по всем законам логики – едва ли. А для учебы вам дается два месяца отпуска. Сначала закончите работу по «Филиппу», а потом можете заняться экзаменами. И больше не дурите. Не до ваших штучек сейчас.
И он ушел.
Нервность Мирковского была мне понятна. Шла ревизия дел бывшего Бюро номер один, и составлялись списки штатов на случай реорганизации. Ходили слухи, что Мирковского в список штатов пока не включили. Берия намеревался послать Евгения Ивановича советником СССР при Албанском правительстве. Другими словами, консультантом по разведке. Мирковскому такая перспектива почему-то не особенно нравилась, но он хоть знал, что его не сократят. У других сотрудников такой уверенности не было. Их мнение хорошо высказал накануне, в курительной комнате особняка, Годлевский:
– Начальство уверяет, что сократят только лишних. В этом и вопрос, кто окажется лишним. А ты тем временем сиди и переживай. Получается вроде детской считалки: заяц белый, куда бегал… Потом ткнут в тебя пальцем, и иди на все четыре стороны…
Годлевский ради красного словца преувеличивал свои страхи. У него был богатый опыт инструктора стрелкового спорта и имя, известное всему Советскому Союзу. Но другие кадровые офицеры МГБ имели основания нервничать. Многие из них не имели никакой другой специальности, кроме одного-двух десятков лет службы в «органах». Попав под сокращение, им пришлось бы не только ломать голову над проблемой, на что и как жить, но и встретиться с общественным бойкотом, получившим в 1953 году официальную санкцию правительства. Анекдоты, похожие на юмор висельника, ходили в те дни среди сотрудников. Чистка, как обычно, началась сверху, и первыми потеряли свои посты заместители бывших министров госбезопасности и внутренних дел. Шутка рассказывала о вымышленном визите уволенного замминистра в отдел кадров гражданского министерства: «Здравствуйте, товарищи. Меня сократили. Может, подыщете какую-нибудь работу?» – «А какая ваша специальность?» – «Замминистра» – «Замминистра? Это хорошо, нам замминистры нужны». – Свежесокращенный испуганно потряс головой: – «Нет, нет… Мне бы какую-нибудь постоянную работу…»
На наших офицерских удостоверениях вскоре после первой волны сокращений был поставлен крохотный четырехугольный штамп с тремя буквами «ДЕС». Этот штамп должен был отличать оставленных сотрудников от сокращенных и был, наверное, выбран начальником хозяйственного управления наугад. Через несколько дней штампик уже «окрестили», расшифровав: «Должны Еще Сокращать…»
Конечно, среди общей массы сотрудников были многие с настроениями, похожими на мое, и ждущие ухода как избавления. Но внешне большинство офицеров ходило с потерянным видом, почти ничего не делало из служебных дел и, скопляясь в столовой, буфете или коридорах, обменивалось грустными шутками, напоминавшими разговор о веревке в доме повешенного.
Я же лично спешил разделаться с работой по делу «Филиппа», чтобы получить отпуск.
Дело «Филиппа» было, собственно, не столько делом, сколько десятками листков фотокопий следственных материалов. Они были, вероятно, получены через советскую агентуру в Центральном полицейском управлении Австрии.
