— Дорогая, ты же знаешь, я не люблю, когда ты сердишься, — примирительно промолвил глава семейства.
— Разве я сержусь? Совсем нет, — ответила супруга с лучезарной улыбкой.
И, едва заметным движением повернув руку, она впилась ногтями ему в ладонь. Надо отдать Базилю должное: он не взвыл, не выругался, даже не ойкнул. Разжав пальцы, он поспешно выпустил руку Варвары Дмитриевны. Жена с вызовом смотрела ему в лицо, кривя рот.
— Так о чем мы говорили? Ах да, о женщинах. — Она повернулась к пасынку, который угрюмо смотрел на нее. — Почему бы тебе не обратить внимание на Ольгу Левашову? Богатая невеста, хорошая партия. Женишься, выйдешь в отставку и будешь прекрасно жить на ее деньги.
— Мама! — вспыхнула Машенька.
— Сударыня, я не понимаю… — начал Арсений сдавленным голосом. — Как вы можете так говорить?..
— Она от тебя без ума, — сказала Варвара Дмитриевна холодно. — Надо быть последним глупцом, чтобы этим не воспользоваться. Да, милый? — спросила она у мужа. Базиль поежился и отвернулся. — Знакомая история, не так ли? Я ведь тоже была когда-то молода, богата и отчаянно влюблена. Но твоего отца, — добавила она, обращаясь почему-то к Машеньке, — интересовал только второй пункт.
— Вы обвиняете меня в бог весть чем, — сказал Базиль с неудовольствием, но тут, к счастью, экипаж остановился. Наконец-то они добрались до дома, и все, кроме одного человека, вздохнули с облегчением.
Члены семейства разошлись по своим комнатам, и Базиль, несмотря на расцарапанную руку, которая немного его беспокоила, заснул первым. Варвара Дмитриевна с помощью горничной освободилась от своего тяжелого платья, переоделась в неглиже, вытащила из прически все шпильки и отослала служанку. Привычными движениями расчесывая перед сном свои длинные тонкие волосы, она думала то об одном, то о другом, но больше всего — о том, почему люди так ослепительно, нестерпимо глупы и почему они с такой легкостью принимают желаемое за действительное.
— И ты тоже, милая моя, — сказала Варвара Дмитриевна своему отражению.
Она никак не могла забыть, что при другом стечении обстоятельств вышла бы замуж за другого человека, который, быть может, любил бы ее по-настоящему, а не променял бы на вертихвостку, пропахшую дешевыми духами, — точнее, на толпу таких вертихвосток, потому что увлечения у Базиля сменялись с завидной регулярностью. Но развод в их кругу был делом немыслимым, и ей оставалось только терпеть. Одно время дети казались спасением, но когда Машенька выросла, Варвара Дмитриевна не могла не признаться себе, что дочь ее разочаровывает. Митенька, в отличие от своей сестры, не разочаровывал мать — он просто умер и оставил ее одну лицом к лицу с людьми, которые не желали ей добра или желали его недостаточно, что, в сущности, для нее было одно и то же.
— А теперь уже поздно что-то менять, — сказала она своему отражению, которое и не подумало возразить.
Пока Варвара Дмитриевна на своей половине дома предавалась невеселым мыслям, ее дочь строго выговаривала двум молодым домашним кошечкам, пойманным на месте преступления. Вернувшись с вечера у графини, Машенька застала их за тем, что они пытались добраться до клетки, в которой сидела ее любимая канарейка.
— Нельзя, нельзя есть птичек! — твердила Машенька со слезами на глазах, как будто, если бы она сто раз повторила эту нехитрую мысль, кошки стали бы ее слушаться.
Но так как они прекрасно знали, что человек посадил птицу в клетку нарочно, чтобы им было проще до нее добраться, и сердится на них из-за их нерасторопности, они стали мурлыкать, заискивающе щурить глаза и тереться о ногу Машеньки. Если бы перевести их мурлыканье на язык людей, вышло бы что-то вроде: «Не беспокойся, человек! Мы знаем, что ты хочешь нам только добра. Скоро мы доберемся до мерзкой желтой певуньи и свернем ей шею. Мур-мур-муррр!»
Что же касается Арсения, то он ходил взад-вперед по своей спальне, придумывая варианты фраз, которые раз и навсегда поставили бы ненавистную мачеху на место, и мысленно проигрывал всевозможные варианты диалогов с ней. Он прекрасно сознавал нелепость своего поведения, но мысль о бесплодности собственных усилий вовсе не помогала ему успокоиться — скорее уж наоборот. Опомнился он только тогда, когда за окнами уже плыла петербургская ночь.
Арсений был уверен, что ему не удастся уснуть, но вскоре после того, как его голова коснулась подушки, он задремал. Сон его был беспокоен, поручик ворочался с боку на бок, а последний кошмар в череде ночных видений показался настолько убедительным, что молодой человек проснулся в холодном поту.
— Нет, этого не может быть! — пробормотал он, все еще находясь между сном и явью. — Не может быть… нет, нет…
Вокруг него вырисовывались знакомые предметы, с улицы доносились обычные для раннего утра шумы. Арсений лежал в постели и размышлял, но мысли путались и скакали вразброд, и он не мог сосредоточиться ни на чем, кроме недавнего сна.
«Значит, она тоже умрет. Мои сны не врут. Она умрет… Умрет, умрет…»
Пропитанная потом простыня липла к телу, и неожиданно Арсению надоело лежать. Он встал, зажег свет и поспешил к столу. Выдвинув ящик, поручик сразу же заметил, что его дневник лежит не так, как вчера, когда молодой человек занес в него очередную запись и вернул его на место. Смещение было пустячное, всего на несколько миллиметров, но Арсений обладал тем, что позже назовут фотографической памятью, и он знал, что не может ошибиться.
— Ах вот оно что, — протянул поручик, и нечто, до странности похожее на разочарование, прозвенело в его голосе. — Как же я раньше не догадался…
Он сел за стол, оперся головой на руки и задумался.
— Да, конечно, это все объясняет, — пробормотал Арсений со вздохом. — А я-то, дурак, поверил… — Он встряхнулся. — Хотя позвольте, почему обязательно дурак? Другие ведь тоже оказались не умнее… — Молодой человек поглядел на дневник, который так и остался лежать в ящике. — И что мне теперь прикажете делать?
Вопрос ушел в никуда. На улице проехал чей-то экипаж, и по цоканью копыт Арсений машинально определил, что запряженные в него лошади бежали ровной рысью.
«Да, что же мне делать? Неудобно-то как… Словно я обманщик. И профессор Ортенберг поверил, что мы с Ольгой видим одинаковые сны… Говорил даже, что напишет о нас статью. Нет, не то, дело вовсе не в статье… Я написал о женщине в подвенечном платье, и она умерла. Потом один из близнецов едва не погиб… А сейчас…»
Некоторое время Арсений сидел за столом, покусывая губы, и на его лице читалась странная смесь переживаний — нерешительность, вызов и что-то еще. Наконец он передернул плечами, сказал, обращаясь неизвестно к кому: «Так точно, господин поручик, мы еще поглядим», — усмехнулся и вытащил дневник из ящика.
Аккуратно проставив дату, молодой человек написал следующее:
«Снова сон. Я нахожусь на городской улице, но не узнаю домов. Потом я вижу сфинкса и во сне догадываюсь, что это Египетский мост в Петербурге. В воде я замечаю женщину. Она мертвая. Я подхожу ближе и понимаю, что это Варвара Дмитриевна».
