Я не придумала ничего толкового, и поэтому вернулась к девушке и попыталась оценить масштабы воспаления. Осмотрела участки с оранжевой краской и половину белого – и почувствовала перемену.
Садовник был рядом.
Он стоял в дверном проеме, заложив большие пальцы в карманы брюк. Когда девушки ложились спать, свет по всему Саду гас, и мы ждали, кому этой ночью придется развлекать Садовника. Он никогда не звал Лионетту, когда та возилась с новенькой. Но я-то была не Лионеттой.
– У тебя тревожный вид, – сказал он вместо приветствия.
Я показала на девушку.
– У нее кожа не заживает.
Садовник вошел в комнату, расстегнул пуговицы на манжетах и закатал рукава по локоть. Яркая краска отражалась в его бледных глазах. Он осторожно провел рукой по ее спине и обнаружил то же, что и я. Беспокойство на его лице сменилось сожалением.
– Все по-разному реагируют на краску.
Мне следовало бы почувствовать жалость, или злость, или смущение. Но я чувствовала лишь оцепенение.
– Как вы поступаете с девушками, которые не получают крыльев? – спросила я тихо.
Он бросил на меня задумчивый взгляд. Мне показалось, что я была первой, кто задал ему этот вопрос.
– Их хоронят на территории поместья.
* * *
Эддисон что-то ворчит и тянется за блокнотом.
– Он сказал, где именно?
– Нет. Но думаю, где-то у реки. Иногда он возвращался, и на ботинках у него была речная глина. И такая тоска во взгляде… В эти дни он приносил Блисс речные камушки для ее фигурок. С дерева я ничего такого не видела.
Эддисон сминает фольгу в шарик и бросает в стекло.
– Отправьте группу к реке, пусть разыщут могилы.
– Можно сказать «пожалуйста».
– Я отдаю распоряжение, а не прошу об одолжении, – цедит он сквозь зубы.
Инара пожимает плечами.
– Джулиан всегда говорил «пожалуйста». Ребекка – тоже, даже если просто распределяла смены. Думаю, поэтому мне нравилось работать у Джулиана. Поэтому место было очень приятное и уважаемое.
С тем же успехом она могла отвесить ему пощечину. Виктор видит, как краска заливает лицо напарника, и отворачивается, чтобы не улыбнуться. Скорее даже чтобы Эддисон этого не увидел.
– Там только те, чьи крылья так и не были закончены? – спрашивает он быстро.
– Нет. Если они умирали и страдал рисунок на спине, Садовник не помещал таких под стекло. Несколько девушек оказались в могиле по вине Эвери: тот хлестал их так, что шрамы пересекали крылья. – Она прикасается к спине. – Жизель.
– На этом ваш разговор не закончился, верно?
– Нет, но вы уже знаете, что произошло.
– Да, но хотелось бы услышать продолжение, – отвечает Виктор, как если б говорил с кем-то из дочерей.
Она приподнимает бровь.
* * *
Как и Лионетта, я брала стул из медпункта, чтобы сидеть возле кровати. Возможно, сидеть на кровати было бы удобнее, но это давало ей немного личного пространства. Пространства, которое она могла назвать своим. Садовник об этом просто не задумывался. Он сидели в изголовье, прислонившись к стене, держал голову девушки у себя на коленях и медленно гладил. Насколько я знала, он никогда не приходил к девушкам, пока не заканчивал татуировку, пока не насиловал в первый раз.
Ведь именно так он превращал нас в свою собственность.
Но он пришел не к новой девушке. Он пришел поговорить со мной.
И не было похоже, чтобы он спешил с этим.
Я подтянула ноги и села по-турецки, раскрыла книгу на коленях и стала читать, чтобы как-то заполнить пустоту. Потом Садовник протянул руку и мягко закрыл книгу. Я подняла на него глаза.
– Давно ты наблюдаешь за моей семьей?
– Примерно с тех пор, как у меня появились крылья.
– Но ничего об этом не говорила.
– Ни вам, ни кому-то еще.
Даже Лионетте с Блисс, хотя была близка к этому. Не знаю почему. Может, легче было представлять его лишь в образе маньяка? И мысль, что у него могла быть семья, казалась… какой-то извращенной. И сама мысль, что могло быть еще ненормальнее, приводила бы их в смятение.
– И о чем ты думаешь, когда наблюдаешь за нами?
– Думаю, что ваша жена больна. – Я редко лгала ему; правда была тем единственным, что всегда принадлежало мне. – Думаю, что она боится Эвери и не хочет этого показывать. Она обожает вашего младшего сына и очень ценит эти прогулки с вами, поскольку лишь в эти минуты вы все свое внимание посвящаете ей.
– И все это ты увидела с верхушки дерева?
К счастью, мой ответ скорее позабавил его. Он прислонился к изголовью кровати, заложив одну руку за голову наподобие подушки.
– Я не права?
– Права. – Садовник взглянул на девушку у себя на коленях, потом снова на меня. – У нее уже давно проблемы с сердцем. Не настолько серьезные, чтобы делать пересадку, но накладывают некоторые ограничения на образ жизни.
Значит, его жена тоже была своего рода Бабочкой.
– Это раз.
– И она действительно обожает младшего сына. Она гордится им. Он прекрасно учится, ведет себя учтиво, и одно удовольствие слушать, как он играет на скрипке или пианино.
– Это два.
– Мы оба постоянно заняты. У меня – Сад и бизнес, а у нее – свой график в благотворительных фондах. Нам бывает трудно согласовать время. Но мы стараемся выкроить часок для этих прогулок. Это полезно для ее сердца.
– Это три.
И осталось самое сложное. То, что никому из родителей не хочется признавать.
Он не стал об этом говорить. И в этом молчании заключалась правда.
– Ты многое подмечаешь, верно? В людях, в поведении, в событиях. Глубже других вникаешь в суть вещей.
– Я многое подмечаю, – согласилась я. – Но не думаю, что вникаю в самую суть.
– Ты понаблюдала, как мы гуляем по саду, и додумалась до всего этого.
– Я не додумывалась. Просто прочла по невербальным знакам.
Именно язык тела подсказал мне, что наш сосед – педофил. Задолго до того, как он сам себя выдал, до того как впервые коснулся меня и попросил дотронуться до него. Это было видно по его взгляду, когда он смотрел на меня и на других детей. Я видела это в потухших глазах его приемных детей. Я была готова к его домогательствам, так как знала, что рано или поздно это произойдет. По невербальным знакам я догадалась насчет бабушкиного газонокосильщика. По ним же я распознавала детей в школе, которые хотели поколотить меня просто потому, что могли. Язык тела был для меня лучше всякой сигнализации.
