– Если я расскажу тебе, пообещай держать это в тайне, – произнес наконец Садовник. – Ни единого слова о том, что услышишь, за пределами этих стен. Даже в разговорах с братом. Ни слова, ты меня понял?
– Д-да, отец, – в голосе Десмонда по-прежнему не было страха, но чувствовалась в нем какая-то безысходность, решимость.
Он хотел, чтобы отец им гордился.
Год назад Садовник говорил, что его жена гордится младшим сыном, но себя при этом не упоминал. Теперь, судя по его голосу, я бы не сказала, что он был разочарован. Скорее всего, мать своей откровенной гордостью затмевала его собственные чувства, и распознать их было сложнее. А может, его отец снисходил до похвалы, только если считал ее заслуженной… Причин могло быть сколько угодно, но этот юноша хотел, чтобы отец им гордился, желал чувствовать себя частью чего-то большего.
Глупый, глупый мальчишка…
Потом послышались их шаги, постепенно удаляясь. Я стояла на месте, не двигаясь, пока не поднялись стены. Через минуту или две Садовник подошел с другой стороны по коридору и поманил меня за собой. Я повиновалась, как всегда. Он рассеянно провел рукой по моим волосам, теперь заплетенным в небрежный узел. Думаю, он искал успокоения.
– Прошу, идем со мной.
Садовник словно ждал моего согласия. Я кивнула, и тогда он мягко подтолкнул меня в спину. Кабинет для татуирования оказался открыт; оборудование, пока оно не использовалось, было накрыто чехлами от пыли. Садовник вынул из кармана небольшой пульт и нажал кнопку. Дверь за нами начала опускаться. Его личная комната тоже была открыта, и Десмонд стоял перед книжной полкой. Когда дверь наконец закрылась, раздался сигнал, и парень повернул голову.
И уставился на меня, раскрыв в изумлении рот.
Вблизи нетрудно было заметить, что глаза он унаследовал от отца, но во всем остальном пошел в мать. Худощавый, с длинными, изящными пальцами – пальцами музыканта, подумала я, припоминая, что рассказывал о нем Садовник. Определить его возраст я так и не смогла. Наверное, он был ненамного старше меня. В этой игре я еще сильно уступала Садовнику.
Между тем он показал на кресло под лампой.
– Садись, прошу тебя.
А сам опустился на диван и потянул меня за руку, чтобы я села рядом. При этом ни разу не дал мне повернуться к Десмонду спиной. Я подобрала ноги и устроилась на мягких подушках, сложив руки на коленях. Десмонд все стоял и глазел на меня.
– Десмонд, сядь.
У парня подогнулись колени, и он плюхнулся в кресло.
Я подумала, если сейчас поведать изумленному юноше жуткую правду, успел бы он вызвать полицию прежде, чем его отец убил бы меня? Или Садовник просто убил бы собственного сына? С социопатами вся беда состоит в том, что никогда не знаешь, чего от них ожидать.
Я не знала, стоило ли рисковать, но в конце концов отказалась от этой затеи. Я подумала обо всех остальных. Воздух в Сад поступал из централизованной системы, и Садовнику ничего не стоило убить нас, накачав под купол каких-нибудь пестицидов. Как-никак, у него была масса разных химикатов для ухода за растениями.
– Майя, это Десмонд. Он учится на предпоследнем курсе в колледже Вашингтона.
Вот почему он гулял с родителям только по выходным.
– Десмонд, это Майя. Она живет в этом саду.
– Живет?..
– Живет, – подтвердил Садовник. – Как и другие.
Он передвинулся на край дивана, соединив ладони между коленей.
– Мы с твоим братом подбираем их с улиц и приводим сюда. Им здесь хорошо живется. Мы их кормим, одеваем и всячески заботимся о них.
Лишь некоторые из нас были с улицы. И уж точно мы не приходили сюда по собственной воле. В остальном, с определенной точки зрения, Садовник говорил правду. Не думаю, чтобы он считал себя каким-нибудь чудовищем.
– Мама ничего об этом не знает и не должна знать. Столько людей, столько хлопот – это плохо скажется на ее сердце.
Он говорил так искренне, так убедительно. Было видно, что сын ему верит. Ужас от мысли, что отец содержит гарем, сменился облегчением.
Глупый, глупый мальчишка.
Ему еще предстояло обо всем узнать. Когда впервые при нем заплачет девушка, когда он впервые увидит чьи-то крылья, когда впервые поднимутся стены и он посмотрит на этих Бабочек под стеклом – тогда до него дойдет. Но сейчас Десмонд все принимал на веру. А когда до него дойдет, сможет ли он поступить по совести, или сам к тому времени увязнет во всем этом?
Мы просидели в этой комнате почти час, и Садовник на свой лад объяснял сыну происходящее. Время от времени он поглядывал на меня, и я кивала или улыбалась. При этом внутри у меня все сжималось, но я, как и Блисс, не хотела умирать. Я хоть и не питала надежд, как призывала мама Йоханны, но если мне оставалось несколько лет, то я хотела прожить их, пусть и в таком виде. Столько раз мне выпадала возможность сдаться, смириться, а я продолжала жить… Если я не была склонна к суициду, то и безропотно идти на заклание не собиралась.
В конце концов Садовник взглянул на часы.
– Почти два часа, – вздохнул он. – А у тебя занятия с девяти. Пойдем, я провожу тебя. И помни, ни слова за пределами этих стен, даже с Эвери. Я подберу для тебя пароль, когда буду уверен, что тебе можно довериться.
Я тоже начала вставать. Но стоило мне спустить ноги с дивана, Садовник сделал едва уловимый жест рукой, и я осталась на месте.
Думаю, я все-таки была послушна.
Он называл нас Бабочками, хотя на самом деле мы были дрессированными собачками.
Я так и сидела на диване, когда он ушел, даже не встала пройтись по комнате. Там не было окон или других дверей, так что я не видела в этом смысла. Конечно, все это я уже видела, но теперь не ощущала боли или потрясения. Для него это место было чем-то личным, даже в большей мере, чем Сад. Даже Бабочкам здесь не было места.
Так какого черта я там делала? Особенно в его отсутствие…
Садовник вернулся примерно через полчаса.
– Повернись, – распорядился он хриплым голосом, срывая с себя одежду и небрежно разбрасывая ее по ковру.
Я подчинилась, пока он не увидел мое лицо, повернулась к нему спиной и подобрала под себя ноги. Садовник рухнул на колени, обводя губами и дрожащими пальцами каждую линию моих крыльев. Я догадывалась, что им движет напряжение после разговора с сыном. В то же время его возбуждала мысль, что младший сын, возможно, разделит его страсть, но без жестокости, присущей Эвери. Он стал возиться с застежками на моем платье, но не сумел расстегнуть их с первых попыток и просто разорвал их, и на мне остались только лоскуты черного шелка.
Но мечта, что сном жила, днем ли, ночью ли, ушла. Как виденье ли, как свет, что мне в том – ее уж нет. Все, что зрится, мнится мне, все есть только сон во сне
[9].
