В ту ночь, перед смертью, когда мы лежали втроем на кровати, Лионетта рассказывала разные истории. Она не называла имен или мест, просто рассказывала случаи из прежней жизни. И один случай, который она вспоминала с особой любовью, который даже заставил ее улыбнуться, был связан с каруселью.
Ее отец изготавливал фигуры для каруселей. Маленькая Кэссиди Лоуренс иногда делала наброски, и отец воплощал их в очередном проекте, разрешая дочери выбирать цвета и выражения лиц. Однажды он взял ее с собой на передвижную ярмарку, для которой изготовил лошадей с каретками. Фигуры установили на круглой платформе, а маленькая Кэссиди сидела и смотрела, как по золоченым шестам тянули провода, чтобы лошади двигались вверх-вниз. Когда все было готово, она несколько раз обошла карусель, гладя лошадей и каждой шепча на ухо ее имя, чтобы они не их забывали. Она знала каждую из них и любила их всех.
Садовник не одинок в своих привычках – просто у него они обрели крайнюю форму.
Но лошади ей не принадлежали, и когда пришло время уезжать, ей пришлось их оставить, скорее всего, навсегда. Кэссиди не плакала, потому что пообещала отцу. Пообещала, что не станет устраивать сцен, когда они поедут домой.
Тогда она сложила первую лошадку из бумаги.
По пути домой Кэссиди сложила два десятка лошадей. Она брала листы из блокнота и счета из закусочных, пока не наловчилась. А когда вернулись домой, перешла на бумагу для принтера. Она складывала лошадей одну за другой, раскрашивала их, как и тех, с которым рассталась, и при этом шептала их имена. Затем выкрасила тонкие прутики и клеем прикрепила к ним лошадей.
Кэссиди раскрасила основание и купол крыши, даже нарисовала замысловатые узоры на опорах. Мама помогла ей составить все это в одно целое, а отец даже сделал специальный вал в основании, чтобы карусель медленно вращалась. Родители так гордились ею…
Утром, в день похищения, когда она отправилась в школу, карусель по-прежнему занимала почетное место на каминной полке.
Когда Лионетты не стало, я, чтобы отвлечься, занялась новой, пока безымянной девушкой.
Блисс лепила из своей глины.
Она никому не показывала, над чем работает, и мы не спрашивали, позволив ей самой справиться с горем. Непривычно было видеть ее такой сосредоточенной, но и повода для беспокойства я не видела. Лишь бы она не слепила огненно-рыжую бабочку. Блисс сделала несколько таких в память о некоторых девушках, и было в этих фигурках что-то зловещее, противоестественное, как в Бабочках под стеклом.
Но потом новая девушка отреагировала на краску – кожа не заживала должным образом. Даже если б ее не убила инфекция, крылья были безнадежно испорчены. А этого Садовник не мог допустить. Ведь именно наша красота определяла его выбор.
Рано утром, когда было еще темно, двери опустились, как перед обычным сеансом. Но когда нас выпустили, ее не было ни в комнате, ни в кабинете для татуирования. И под стеклом мы ее так и не увидели. Ей не дали попрощаться.
Осталось только… нет.
От нее в буквальном смысле ничего не осталось, даже имени.
Когда я вернулась в свою комнату, на кровати, скрестив ноги, сидела Блисс. Она держала что-то на коленях, завернутое в юбку. Под глазами на бледной коже темнели круги: казалось, она вообще не спала с той ночи, когда Лионетта с нами попрощалась.
Я присела рядом с ней на кровать, подогнув под себя ногу, и прислонилась к стене.
– Он убил ее?
Я вздохнула.
– Если и нет, то убьет в ближайшее время.
– А потом ты снова будешь торчать у кровати, хлопотать с новенькой…
– Наверное.
– Зачем?
Я и сама раздумывала над этим целую неделю.
– Потому что это было важно для Лионетты.
Блисс развернула юбку: на коленях у нее лежала карусель.
Лионетта, когда попала в Сад, смастерила еще одну карусель: теперь она стояла на полке над кроватью Блисс. Она воспроизвела все рисунки и узоры, и Блисс повторила все это в своей фигурке, даже спирали вокруг позолоченных шестов. Я протянула руку и легонько толкнула красный флажок на верхушке; карусель сделала оборот.
– Я не могла не сделать, – прошептала она. – Но и у себя оставить не смогу.
Потом Блисс не выдержала и разревелась, прямо у меня на кровати. Она не знала про мою карусель. Не знала, что я сидела на красно-черной лошади, когда наконец поняла, что родители меня не любят – или любят недостаточно. Когда поняла – и приняла, – что не нужна им.
Я взяла фигурку у нее с коленей и мягко подтолкнула ее носком.
– Прими душ.
Блисс всхлипнула и послушно слезла с кровати. Пока она смывала с себя двухнедельную скорбь и негодование, я рассматривала лошадей – искала похожую на ту, которую я десять лет назад окропила слезами, последними в своей жизни.
Одна оказалась очень похожа. У нее были серебряные украшения вместо золотых, и красные ленточки в черной гриве, но в остальном они были практически одинаковыми. Я приподнялась на колени и поставила карусель рядом с Симбой и другими фигурками, рядом с бумажным зверинцем, горным пейзажем от Эвиты и стихотворением от Данелли, и всем прочим, что удалось скопить за эти полгода в Саду. Я подумала, не попросить ли Блисс сделать крошечную девочку с черными волосами и золотистой кожей, и посадить ее на красно-черную лошадь, чтобы она каталась круг за кругом и смотрела, как от нее отворачивается целый мир.
Но тогда Блисс стала бы расспрашивать о причинах. А эта девочка не нуждалась в сочувствии – ей хотелось лишь, чтобы про нее наконец забыли.
Блисс вернулась из душа, замотанная в розовое и фиолетовое полотенца, и в конце концов уснула, свернувшись на кровати, как одна из дочерей Софии. Я заложила руку за голову и вновь прислонилась к стене, то и дело легонько толкая карусель, и красно-черная лошадь скользила по кругу.
* * *
Хотелось бы дать ей возможность отвлечься, чтобы беседа продолжалась своим ходом, и Инаре не пришлось возвращаться в этот кошмар.
Но Виктор наклоняется в кресле и кашляет. Она поднимает на него печальный взгляд, и он медленно кивает.
Инара вздыхает и складывает руки на коленях.
* * *
Следующую неделю Десмонд вообще не появлялся в Саду. Он не приходил ни в одиночку, ни с отцом – просто пропал. Блисс первой спросила о нем у Садовника со свойственной ей прямотой. Но тот лишь рассмеялся и сказал, чтобы мы не волновались, что сын просто сосредоточился на предстоящих экзаменах.
Меня такое объяснение вполне устраивало.
Неважно, избегал он нас или просто обдумывал произошедшее – меня его отсутствие нисколько не волновало. Меньше мужчин – меньше хлопот. Я посвящала освободившееся время размышлениям.
Эвери наконец вернулся в Сад, и мне то и дело приходилось осторожно вмешиваться, чтобы оградить излишне ранимых Бабочек от его внимания. Я в буквальном смысле вынуждена была разрываться между Симоной и остальными.
