Когда новая девушка начала приходить в себя, Данелли сменила меня в пещере. До тех пор, пока новенькая не обживется, Данелли старалась не попадаться ей на глаза – как и все остальные с крыльями на лицах.
С первого же сеанса я сидела с новой девочкой, пока Садовник работал над ее крыльями. Это было для нее пыткой, но она соглашалась потерпеть, если я читала ей вслух, – и она сжимала мне руку всякий раз, когда боль становилась невыносимой. Она сама так пожелала, Садовник ничего ей не предлагал, но, по-моему, он был доволен. Я читала вслух «Графа Монте-Кристо» и сама при этом гадала, не расценит ли он это как насмешку. А на ее фарфорово-чистой коже постепенно обретала узор светло-синяя Голубянка весенняя – с серебристыми прожилками, белой бахромой по краям и узкими темно-синими полосками на кончиках верхних крыльев.
Рука у меня теперь постоянно была в синяках, и Блисс приносила на подносе пакеты со льдом.
В присутствии Десмонда Садовник ко мне не притрагивался, но интерес младшего сына ко мне приводил его в возбуждение. Садовник любил меня больше других, и ни для кого это не было секретом – и, по-моему, все воспринимали это с облегчением. Зато теперь, вместо двух или трех раз в неделю, он приходил ко мне чуть ли не каждый день.
Конечно, Садовник посещал и других, но в таком случае его не волновало, был Десмонд в Саду или нет. Кроме того, Эвери никуда не делся. Правда, лишенный своих приспособлений, заметно ослабил хватку. Он видел, что отец откровенно гордится Десмондом. Садовник хотел, чтобы Эвери обходился с нами по примеру младшего брата, а тому это не доставляло никакого удовольствия.
С тех пор я возненавидела ланчи. Изо дня в день, когда Десмонд уходил на обед и прогулку с мамой, Садовник приходил ко мне в таком возбуждении, что даже руки тряслись. Я привыкла обедать у себя в комнате – мне было неловко, когда он заявлялся в столовую и громким голосом произносил мое имя. Садовник, конечно же, знал, что Десмонд пока ограничивался только поцелуями, но мог запачкать брюки при мысли, что мы способны зайти дальше.
А я места себе не находила при мысли, что он, возможно, просматривал записи с камер в надежде увидеть меня с Десмондом.
К счастью, эти его визиты были ограничены по времени: к двум часам ему следовало быть дома, чтобы отправиться с женой на прогулку. Пока они прохаживались по внешнему саду, я проводила этот час с девушкой, которую он окрестил Терезой. Ее родители были адвокаты, и ей едва исполнилось семнадцать. Она практически всегда говорила шепотом и повышала голос, только если для нее это имело значение. Так было, например, когда она попросила меня читать ей вслух, пока Садовник работал над рисунком. Кроме того, ее легко было втянуть в разговор о музыке. Как выяснилось, она играла на фортепиано и собиралась стать профессиональной пианисткой. Они с Равенной могли часами обсуждать балетные партитуры. Она была наблюдательна, в любой ситуации видела скрытый смысл, и поэтому догадалась, до чего хрупкое у нас положение, даже прежде, чем я показала ей витрины.
Чтобы Тереза не теряла равновесия и ради ее же блага я попросила Садовника поставить для нее синтезатор.
Он поставил фоно в одной из пустующих комнат – вместо кровати. И стеллаж во всю стену, куда сложил нотные тетради. Тереза, если только не прерывалась на сон или на еду, и не приходила в себя после визитов Садовника – а они происходили во множестве, поскольку она была новенькой, – все время проводила в этой комнате и играла, пока пальцы не начинали дрожать.
Как-то раз Десмонд встретил меня в коридоре. Он прислонился к стене и, склонив голову набок, слушал.
– Если кто-то ломается, что их ждет? – спросил он тихо.
– Ты о чем?
Он кивнул в сторону дверного проема.
– Это слышно в ее музыке. Она часто сбивается, все время меняет ритм, резко бьет по клавишам… Может, она и не жалуется, но это не значит, что ее все устраивает.
Он учился на психолога и постоянно об этом напоминал.
– Сломается или нет, от меня тут мало что зависит.
– Но если сломается, что ее ждет?
– Ты и сам знаешь. Просто не хочешь признать это.
Десмонд ни разу не спросил, почему не вернулась Симона. Появление Терезы привело его в смятение, и он явно старался лишний раз об этом не думать.
Парень побледнел, но все же кивнул. А потом резко переменил тему. Если зажмуриться и не смотреть страху в глаза, то и бояться вроде как нечего, верно?
– Блисс что-то затеяла на вершине скалы. Сказала, если я сяду на какую-нибудь фигурку, то она мне в рот ее затолкает.
– И над чем она работала?
– Понятия не имею. Она только разминала глину.
Летом в полуденные часы, когда солнце нагревало стекло, в Саду стояла невыносимая жара. Девушки, как правило, залезали в пруд или прятались в тени. Некоторые сидели по своим комнатам – можно было ощутить, насколько прохладнее воздух, поступающий по трубам. Я не собиралась отвлекать Блисс, если она над чем-то работала – и уж тем более если она выбрала для этого самое жаркое место в Саду. Поэтому я взяла Десмонда за руку и повела по коридору. В той его части, где основание скалы задерживало солнечные лучи, было прохладнее.
Я привела Десмонда в свою комнату. Он бросился осматривать полку над кроватью, крутанул карусель и оглянулся на меня.
– Ни за что бы не подумал, что тебе нравятся карусели.
– Мне и не нравятся.
– Тогда почему…
– Нравились кое-кому.
Десмонд снова посмотрел на карусель и ничего не сказал. Он боялся задавать вопросы – иначе пришлось бы услышать подробности, о которых ему не хотелось думать.
– Подарки, которые мы дарим, кое-что о нас говорят. Как и подарки, которые мы получаем и храним, – пробормотал он через некоторое время и тронул мордочку грустного дракона, рядом с которым теперь стоял еще и медвежонок в пижаме. – Что же имеет для нас значение – предметы или люди, их подарившие?
– Я думала, у тебя каникулы.
Он смущенно улыбнулся.
– Привычка.
– Ну да.
С того первого дня в моей комнате произошли некоторые перемены. У меня появились розовые простыни и фиолетовое покрывало, а поверх него лежала куча светло-коричневых подушек. Унитаз и душ теперь закрывались шторками, состоящими из широких лент фиолетового, розового и коричневого цветов – они свободно висели вдоль прозрачных стен, чтобы при случае легко было их отдернуть. На стене висели две полки, занятые книгами, которые Садовник подарил лично мне – вместо того чтобы пополнить библиотеку. И там же были расставлены различные безделушки, при этом наиболее значимые из них – или просто личные – стояли на полке над кроватью.
За исключением этих вещиц, в комнате не было ничего такого, что говорило бы о моей личности. Я этих вещей не выбирала, и даже украшения никак не отражали мой характер. Эвита как-то нарисовала на камне хризантему и подарила мне. Но в этом проявилась ее светлая натура, не моя. И если я сохранила камень, это означало лишь, что она была мне дорога.
