Тогда-то я и заметила Эвери. Стоя в дверном проеме, он наблюдал за нами с хмурым видом и мастурбировал.
Я вскрикнула – стыдно вспоминать, – и Десмонд оглянулся, чтобы посмотреть, что меня так напугало.
– Эвери! Убирайся!
– Я имею на нее такое же право, как и ты, – проворчал Эвери.
– Пошел вон!
В глубине души я давилась со смеху. Но меня, к счастью, охватила жуткая досада, и я чувствовала себя такой униженной, что сдержалась. Я бы прикрылась простыней, но Эвери уже не раз видел меня голой. А Десмонд… его интимных частей в тот момент видно не было. Они спорили поверх моего плеча, и я закрыла глаза – не хотела видеть, продолжает ли Эвери онанировать, переругиваясь с братом.
Кроме того, смех так и рвался наружу.
Появился Садовник. Ну, кто бы сомневался…
– Что здесь творится, черт возьми? Эвери, прекрати немедленно!
Я открыла глаза. Эвери застегивал штаны, Садовник пытался застегнуть рубашку. Вся семья в сборе, за исключением Элеоноры. Десмонд выругался вполголоса и отстранился от меня. Подал мне платье, и только потом потянулся за брюками.
Мелочи порой имеют значение.
– Может, объясните, почему ваши вопли разносятся по всему Саду? – спросил Садовник угрожающе тихим голосом.
Братья заговорили наперебой, но отец прервал их резким жестом.
– Майя?
– Мы с Десом спокойно трахались. Эвери решил присоединиться: стоял в проеме и онанировал.
Садовник вздрогнул, поскольку не ожидал от меня такой грубости. Потом уставился на старшего сына. Он по-прежнему был зол, но не скрывал своего изумления и ужаса.
– О чем ты только думал?
– Почему она досталась Десмонду? Он ни разу не помог тебе в поисках, не привел сюда ни одной девушки. Но ты подарил ему Майю, будто замуж выдал, а мне даже тронуть ее не даешь.
К Садовнику не сразу вернулся дар речи.
– Майя, ты извинишь нас? Нам нужно поговорить.
– Конечно, – ответила я учтиво. Вежливость порой так же неприятна, как и пренебрежение. – Мне лучше выйти?
– Нет, с какой стати, это твоя комната. Десмонд, Эвери, идемте.
Я сидела на кровати, пока их шаги не стихли в коридоре. Затем оделась и побежала в комнату Блисс. Она сидела на полу, что-то лепила из глины, и на подносе перед ней были расставлены медвежата. Выглядело все так, словно они устроили между собой резню.
– Что там стряслось?
Я устроилась на кровати и все ей рассказала, а она, чуть ли не в истерике, билась от смеха.
– Как по-твоему, когда он окончательно выставит Эвери из Сада?
– Не думаю, что он пойдет на такое, – ответила я с сожалением. – Если даже здесь Эвери с трудом поддается контролю, то каков он за пределами Сада?
– Вряд ли мы это узнаем.
– Точно.
Блисс протянула мне комок глины, чтобы я размяла его.
– Можно задать тебе личный вопрос?
– Насколько личный?
– Ты его любишь?
Я чуть было не спросила, кого она имеет в виду, – тем более что мы говорили об Эвери. Но поняла, о ком она, прежде чем выставила себя идиоткой. Я взглянула на мигающий огонек камеры и перебралась на пол, чтобы можно было понизить голос.
– Нет.
– Тогда к чему это все?
– Как думаешь, той Бабочке в самом деле удалось сбежать?
– Нет. А может, и да. А что? Так, стой… черт. Теперь, кажется, поняла. По-твоему, сработает?
– Не знаю, – я вздохнула, разминая комок глины. – Ему страшно называть себя его сыном, и в то же время он… наверное, горд. Впервые в жизни он видит, что отец им гордится и не скрывает этого. Сейчас это значит для него больше, чем я. Кроме того, ему страшно отделить правильное от неправильного.
– Не будь этого Сада, если б ты встретила его в библиотеке или еще где-нибудь, ты смогла бы его полюбить?
– Честно? Мне незнакома любовь подобного рода. Я, конечно, встречала влюбленные пары. Но мне самой… Видимо, я просто не способна на это.
– Печально… А может, оно и к лучшему. Даже не знаю.
– Думаю, возможно и то, и другое.
Молодая пара через улицу была без ума друг от друга. И с появлением малыша их отношения стали полнее и крепче. Ребекка, старшая официантка в «Вечерней звезде», безумно любила своего мужа, который приходился племянником Джулиану. Невозможно было не умиляться, глядя на них.
Хоть мы их, конечно, и дразнили.
Таки и Карен любили друг друга. Их дочь любила свою подружку.
Но всякий раз, когда мне попадались такие пары, я понимала, что вижу нечто редкостное, и что не со всеми такое бывает, и не все способны распознать это и сберечь.
И я первая готова признать себя неудачницей.
– Ты права. И откровенна, – Блисс взяла у меня размятый комок и протянула другой, в этот раз пурпурный. Глина оставляла цветные полосы на моей коже. – Мы ни разу не поблагодарили тебя.
– За что?
– Ты заботишься о нас, – сказала она тихо, сосредоточившись на медвежонке, которого лепила. – Не то чтобы ты печешься о нас, как мамаша, боже упаси. Но ты по-своему любишь нас и всегда готова выслушать. И бываешь с Садовником в его комнате, когда ему нужен совет.
– Мне не хотелось бы говорить об этом.
– Ладно. Давай сюда глину и вымой руки.
Я послушно встала и смыла с ладоней розовые полосы. Блисс протянула мне бирюзовый шарик из глины. В этот раз я села напротив нее и взглянула на фигурки. У половины медвежат головы, лапы и хвосты были черного цвета, у другой половины – белого. Некоторые из них были в униформах: черные мишки в красном, белые – в синем. Некоторые были крупнее других, и униформы на них – более изысканные. Кроме того, некоторые из фигурок были парными.
– Шахматный набор?
– У Назиры через две недели день рождения, двадцать лет.
А еще через пару недель мне стукнуло восемнадцать. Но дни рождения в Саду никто не праздновал. Чувствовалось в этом какое-то издевательство, как если б мы праздновали приближение смерти. Нормальные люди в свои дни рождения говорят: «Ух! Еще на год старше!» Мы воспринимаем их немного иначе: «Черт. Еще годом меньше».
– Это не ко дню рождения, – продолжала Блисс с кислой миной. – Сожалею, что твоя жизнь обернулась таким дерьмом – вот как я ее поздравлю.
– Хороший подарок.
– И сраный повод, – согласилась Блисс.
Она скатала тонкую колбаску из позолоченного шарика и разделила ее пополам. Потом скрутила обе части, и на плече у красного короля появился лампас.
– И все-таки, хоть немножко, но ты его ненавидишь.
