Почта для солдата — такое же сладкое слово, как и кухня. Если горячая пища помогает не замёрзнуть в зимних походах, то письмо из дома способно согреть душу бойца в самую лютую стужу. Кроме того, свежие газеты, утоляя информационный голод, давали ощущение сопричастности к происходящим в стране событиям, и, находясь на самом острие этих событий, мы в полной мере ощущали неотвратимую мощь пролетарского клинка, вгоняемого в рыхлое тело мировой буржуазии.
Было у газет и другое, сугубо практическое применение, спасшее многих красноармейцев от обморожений и переохлаждений. Газетная бумага идеально впитывает влагу и ещё прекрасно защищает от ветра и холода. Поэтому, после тщательного прочтения, бойцы обворачивали газетами ноги, запихивали их под гимнастёрки, закрывая грудь от ледяного ветра, и даже в штаны, спасая мужское хозяйство от обморожения.
Привезли ребята в этот раз и несколько посылок с тёплыми вещами и конфетами от жителей Ленинграда, добросердечие которых помогало поддерживать в солдатах боевой дух.
В уютной землянке, пока бойцы балагурили, обсуждая газетные статьи и вести из дома, я составлял очередное донесение в штаб батальона, не уставая каждый раз напоминать об острой нехватке автоматического оружия. (Надо отдать должное комбату и начштаба горно-стрелкового, которые с неизменным упорством поднимали этот вопрос в штабе дивизии и даже в корпусе.) Рядом лежали два ещё не прочитанных письма: одно из дома — от матушки Ирины Исааковны, второе из Ельца — от Вали Дроновой.
Когда я закончил писанину и уже намеревался насладиться прочтением писем, боец Рышков, разомлевший в тёплой землянке от горячей еды и полстакана спирта, вдруг неожиданно спросил:
— Товарищ ротный старшина, а расскажите, за что комкор Жуков разжаловал вас из старших лейтенантов в рядовые?
В землянке повисла напряжённая тишина.
— Думай, что мелешь! — произнёс один из бойцов.
— Да нет, ничего… Я уже поостыл после того случая. И потом судьба предложила мне равноценный обмен: я встретил Таню, — ответил я, отложив в сторону письма.
По землянке прокатился гул одобрения:
— За нашу Танечку и майорских шпал не жаль, не то что лейтенантских кубиков!
— Да что там шпал, генеральских ромбов али маршальских звёзд и тех мало будет!
— Эт точно, Таня у нас чистое золото, душа у ней ангельская! Другая бы, видя столько раненых да изувеченных, давно бы зачерствела… А она к каждому словно к брату родному… У ней самые безнадёжные на поправку идут.
— А красавица какая!
— Женитесь, товарищ старшина! — брякнул вдруг кто то.
— Вот войну закончим… — начал было я.
— А ну цыц! — рявкнул один из запасников. — Дайте командиру сказать! — и обращаясь ко мне: — Говори, Семёныч.
Народ попритих, и я продолжил:
— Закончим войну, женюсь обязательно.
— А про Жукова? — напомнил Рышков.
— Про Жукова? Ну слушайте. Этим летом, в начале июля, нашу разведроту перебрасывали на восточный берег реки Халхин-Гол. А надо сказать, что бои там уже шли полным ходом. Короткие июльские ночи вовсю использовались обеими сторонами для скрытной переброски войск и перегруппировки. Поэтому, выдвинувшись затемно из расположения полка, с рассветом мы должны были начать переправу. Несколько раньше нас к переправе вышла конница Чойбалсана. В предрассветных сумерках их головной дозор увидел понтонный мост и неимоверное количество войск на этой стороне и на самой переправе. Зная о переброске наших частей, кавалеристы и предположить не могли, что это войска противника, и спокойно направились к ним. Немного опешившие японцы открыли огонь, когда всадники приблизились почти вплотную. Резкие команды, отдаваемые на японском языке, не оставили никаких сомнений у уцелевших бойцов… Они бросились врассыпную и мгновенно растаяли в тёмной степи. Я до сих пор не возьму в толк, как три пехотных полка с артиллерией, боеприпасами, тяжёлыми пулемётами и прочим военным имуществом за одну ночь незаметно проникли сквозь расположение наших войск на восточном берегу, соорудили переправу и переправились в полном составе на западный берег, в тыл нашему стрелковому корпусу. Но речь не об этом. Монгольская конница доказала, что достойна памяти своих великих предков — Тимура и Чингисхана.
Выслушав доклад уцелевших бойцов головного дозора, командир соединения, не колеблясь, отдал приказ атаковать, если и не надеясь сбросить японцев с плацдарма, то хотя бы не дать им развить успех и заставить перейти от наступления к обороне. Кавалерийская атака заставила противника спешно окапываться, однако они успели занять господствующую высоту Баин-Цаган и, установив там крупнокалиберные гочкинсы, встретили конницу плотным ружейно-пулемётным огнём. Отдельным отрядам удалось всё же ворваться на позиции японцев, дав тем в полной мере ощутить на себе превосходство кавалерии над пехотой в ближнем бою. Но увидев общий неуспех атаки, вынуждены были отступить. Противник не заставил себя ждать и контратаковал. Как раз в это самое время моя рота на грузовиках приближалась к переправе. Звуки боя немного стихли, и мы продолжили движение. Вдруг навстречу проскакали несколько монгольских всадников, почти все были ранены. Отчаянно махая руками, они указывали назад и кричали: «Японса прорвалися!» Дороги как таковой не было, но, условно говоря, несколько в стороне от дороги я разглядел госпитальные палатки — не то перевязочный пункт, не то санитарная рота, и приказал свернуть к ним. Светало. Когда мы уже подъезжали, с противоположной стороны навстречу промчались ещё несколько групп всадников, а следом за ними, прямо на расположение санроты, с дикими воплями неслась целая орава японских солдат со штыками наперевес. И бежали они явно не на перевязку.
Особо не раздумывая, я приказал выгрузиться и контратаковать, сходу разворачиваясь в цепь, ибо времени занять оборону у нас не было вовсе. Проскочив сквозь расположение санроты, где метались перепуганные медсёстры, мы сформировали некое подобие строя и дали залп. Перед этим я приказал старшине найти старшего на перевязочном пункте и организовать немедленную эвакуацию раненых и персонала на наших грузовиках, ибо у них я заметил только одну санитарную машину. Для япошек наше появление было явной неожиданностью и, получив сотню свинцовых пуль в свои разгорячённые тела, группа атакующих замерла в нерешительности. Оценив соотношение сил как один к трём (не в нашу пользу), японские офицеры истошными криками заставили солдат продолжить атаку. Я скомандовал: «Примкнуть штыки!» …И с не менее дикими воплями и улюлюканьем мы бросились навстречу, на ходу передёргивая затворы и задирая рукава. Кто бывал в рукопашной, тот знает, что когда бежишь и орёшь, страх улетучивается, мало того, ощущение плеча товарища усиливает тебя многократно и ты уже не чувствуешь ни боли, ни жалости. Силы расходуются очень быстро, поэтому все движения точны, ничего лишнего: отстрелял обойму — отшвырнул пистолет, застрял штык в рёбрах врага — бросил винтовку, выхватил сапёрную лопатку, выскользнул из рук окровавленный черенок лопатки — бросился душить голыми руками. Но многое потом невозможно вспомнить… как завеса какая-то опускается и временами и видишь, и слышишь себя словно со стороны. И тут с флангов ударили пулемёты: два наших новеньких ДШК успели развернуться, искромсав в лохмотья фланговые группы противника, попытавшиеся зажать нас в кольцо. А следом, с левого фланга, по широкой дуге, во фланг и тыл японцев с гиканьем врубились с полсотни монгольских всадников (степные воины, увидев, что мы не намерены отступать, из разрозненных групп сформировали небольшой отряд и совершили рискованный фланговый манёвр, решивший исход боя). Но и после этого японцы не побежали, пока не легли все под бешеными молниями сабельных ударов. Добивая тех, кто пытался сопротивляться, и безучастно проходя мимо стонущих умирающих самураев, мы подобрали раненых (тяжёлых помогали нести спешившиеся монгольские воины, сами сплошь окровавленные), собрали трофеи и направились к трём оставшимся машинам. Тогда-то мы и познакомились с Таней.
