Покушение, покушение, покушение, зашелестело затем по коридору. Слово перепархивало с языка на язык от одного к другому легкой бабочкой с листка на листок. Оно, в отличие от всех иных, звучавших сейчас в коридоре, не произносилось громко, оно шепталось, и еле слышно, едва различимо, но, только возникло, тотчас же показалось, оно одно и звучит.
– Покушение? – тоже шепотом, с недоумением проговорила женщина, поднимая глаза к мужчине.
С тем же недоумением, что было в ее голосе, он пожал плечами. Ну, покушение. Может быть. Сейчас все разъяснится. К ним это дело не имело отношения. Конечно, сын работает в вагоне управления, но он вовсе не та фигура, чтобы покушаться на него. Если на кого-то и покушались, то на кого-то высокого. Очень высокого. Может быть, на того же начальника поезда.
«Начальник поезда» – эти слова и зашелестели по коридору следом. «Начальник поезда», «начальник поезда» перепархивало теперь тою же легкой бабочкой, что мгновение назад «покушение». Мужчина удовлетворенно взглянул на женщину: слышала? Она подтверждающе покивала: слышала. «Скрылся», «ищут», «не мог исчезнуть», – мотыльково промельтешило еще. Кто-то что-то знал, как-то откуда-то сведения приходили. Или специально делали утечки. Ознакомляли. Готовили. К чему?
Взрыв криков, раздавшийся в конце коридора, около дверей в тамбур, с несомненностью свидетельствовал, что из тамбура, шибанув дверь, в вагон разом вломилось несколько человек. «А-а!.. Что же вы!.. Ой, больно!..» – кричали, вопили, визжали придавленные. Словно волна прокатилась по вагону, уплотняя толпу, заставляя валиться на соседа, переступать ногами, торопливо перешагивать на новое место. «Молчать! Всем стоять! Не двигаться! Открыть купе!» – перекрывая голоса придавленных, прорявкали с лающей волчьей беспощадностью другие голоса, – опять же, несомненно, тех, что вломились из тамбура. И новая волна побежала по коридору: пришедшие принялись ввинчиваться в толпу, раздвигать ее, прошивать своими телами. «Открыть купе! Дверь нараспашку!» – кричали они, продвигаясь вперед, все ближе и ближе подходя к мужчине и женщине.
Женщина, почувствовал мужчина, дрожит. Впрочем, беспокойство все сильнее охватывало и его самого. Чем-то происходящее напоминало ту давнюю пору, когда проводником был усатый. Конечно, когда в вагоне властвовал тот усатый, они с женщиной были детьми, они совсем плохо помнили то время, совсем смутно, но у этой памяти был запах, был цвет, и вот эти запах и цвет! – они будто прорвались оттуда, из детских годов сюда, в это происходящее сейчас действо, расцвели всеми своими красками.
– Не волнуйся, нет повода, ничего страшного! – нашел он руку женщины, взял ее в свою и крепко сжал. – Ничего страшного, набраться терпения, переждать это дело – и все.
– Да? Ты думаешь? – отозвалась женщина.
– И ты не волнуйся, девочка, – вспомнив о беременной соседке, взял он другой рукой руку евы, впервые назвав ее так – словно она была ему родной.
Ева ничего не ответила ему. Но рука ее ухватилась за его руку так, что мужчина почувствовал: захоти он освободить свою руку – она не отпустит.
Шевеление толпы, пропускавшей сквозь себя ворвавшихся в вагон, нарастало, и вот первый из ломившихся по коридору оказался рядом с мужчиной. Это был не кто другой, как та масса, что упражнялась на нем в вагоне-ресторане, – мужчина сразу узнал его. На массе пузырилась новенькая камуфляжная форма, и сам он под нею тоже весь пузырился и бугрился – выпирал из нее всеми своими мышцами.
– Купе! Дверь! – рявкнул он на мужчину, хватая его и швыряя в распахнутый дверной проем. – Шире! До упора!
Покатился, буравя толпу, дальше, а на его место протолкалась другая камуфляжная фигура, – и оказался это собственной персоной адам.
– Ой! – воскликнула ева, увидев его перед собой.
Скорее, она заново испугалась, чем обрадовалась. Во всяком случае, ее рука, как и тогда, когда масса бросил мужчину в дверной проем, не оставила руки мужчины, а только сильнее сжала ее.
– Покушение! Слышала? – склоняясь к ней, жарким шепотом проговорил адам. – Сволочь эта американская. Который и к нам тогда лез. Несколько ударов успел нанести. Скрылся, сволочь!
– Который… тогда… к нам? – как-то сомнамбулически выговорила ева.
– Да перекись твою марганца! – выругался адам. – Что ты так растряслась?! Сейчас поймаем его – и ша, сволочь! А остальным чего трястись?
– Стоять всем в коридоре, купе свободны! – проорал масса, пробравшийся в другой конец коридора. Видимо, по условиям операции ему полагалось управлять ее ходом оттуда. – Приступить к досмотру купе! Любой препятствующий досмотру считается подозреваемым!
Евина рука в руке мужчины крупно и сильно вздрогнула.
– Да что ты, девочка, – с тем же внезапно возникшим отцовским чувством к ней проговорил мужчина. – Не волнуйся ты так, в самом деле. Ты-то какое отношение имеешь к этому покушавшемуся. Что ты, девочка!
Но, успокаивая ее, он успокаивал и себя. Вернее, женщину, чья рука при словах адама об американце, в противоположность руке евы, сделалась слаба, безвольна и покрылась потом. Ева не имела отношения к покушению – или что там было, – и ей действительно нечего было волноваться. А вот они с женщиной отношение имели. Самое прямое, непосредственное. Как там она сказала американцу про начальника поезда: «Кого следует… отделать – эту мразь». Едва ли у нее было намерение завести американца по-настоящему. Так, высказалась. Но получилось, что завела. Единственно, что никому об этом не известно. Кроме них двоих да самого американца с жирафом.
Орда в камуфляже прошла по купе вагона беспощадным смерчем. Грохали крышками нижние полки, летали с места на место полки верхние, взламывались, если не находились моментально ключи, чемоданы, открывались сумки, содержимое коробок вытряхивалось на пол. Обыскивался каждый закоулок, дальние темные углы просвечивались фонарем.
Потом охранники стали вскрывать всякие полости в стенах и потолке. Взгромождались на лестницы, отвинчивали отвертками шурупы на крышках, снимали их, залезали внутрь головами, снова светили фонарями.
Вот тут, когда начали шарить по внутренним полостям, мужчина ощутил совершенно реальный укол паники. Он не знал, откуда они приходят к ним с женщиной – жираф и американец, – не имел понятия, и жираф, когда спрашивал его об этом, неизменно уклонялся от ответа. Но на самом деле догадаться было несложно. Все варианты умещались в счет «раз-два».
Жираф обнаружился под крышкой кондиционера в соседнем купе. Поразительно, как он только сумел поместиться там. Его проволокли сквозь толпу по коридору в купе проводника, – он не сопротивлялся, покорно переступал ногами и, лишь когда удар дубинки оказывался слишком силен, всхрапывал, выворачивал голову, бешено вращал влажным выпуклым глазом, будто мог этим устрашить обидчика.
Зато оказал яростное сопротивление американец. Его нашли там, где, похоже, и не собирались искать, – в расположенном под полом коробе для грязного белья. Охранники о коробе или забыли, или не знали вообще, уже собрались все вместе, уже готовились к броску в следующий вагон, – из своего купе появился проводник, окликнул массу, спросил о чем-то, тыча в пол, и масса, побагровев, в сопровождении двух подручных, расшвыривая всех на своем пути, тотчас бросился к указанному месту. Задрали лежавшую на полу ковровую дорожку, подцепили крышку люка, откинули… американец выметнул себя изнутри грозным боевым вертолетом, убийственным смертоносным орудием, врезал посвистывающим кругом лопастей, веющим ветром, массе по лицу, врезал одному его подручному, другому и снова массе…
