Тот, что велел мужчине заткнуться, видимо, старшинствовавший у них, а может быть, и бывший начальником поезда, медленным тяжелым движением повернулся в сторону проводника из вагона мужчины.
– Ты как следишь? – с этой же тяжелой медлительностью, что была в его движении, проговорил он. – Почему у него радио выключено?
– Не доследил, – тотчас отозвался проводник из вагона мужчины. На выдохе, с покаянностью, с интонацией самобичевания. Он опустил руки с ножом и вилкой по обеим сторонам тарелки, вытянулся над нею как бы по стойке «смирно». Губы у него подобрались, в глазах стояло выражение осознания своей вины. Искреннее и прочувствованное.
Старшинствовавший, а может быть, и начальник поезда, подержал на нем свой тяжелый взгляд еще и снова повернулся к мужчине.
– Почему выключаешь радио?
– Голова болит, – сказал мужчина.
– От чего, от радио?
– От радио, – подтвердил мужчина.
– А таблетку от головной боли принять?
– Зачем же таблетку, когда можно просто выключить, – прогундосил мужчина. Он почувствовал, кровь остановилась, отнял платок от носа, а следом обнаружил, что по-прежнему стоит на коленях и так, коленопреклоненно, разговаривает с ними. Словно какой-нибудь раб. Его мигом подняло с коленей, было мгновение – опахнуло страхом: снова заломят руку и снова бросят на пол, но этого не случилось, и его опахнуло новой волной радости. – Просто выключить – и никакой головной боли, – с этой радостью подтвердил он свои предыдущие слова.
Старшинствовавший за столом, бывший, возможно, начальником поезда, повернул голову к проводнику мужчины и, морща губы, покачал головой:
– Слышал? Я такого – чтоб больше ни разу. Разберись.
– Непременно. Обязательно. Все будет как должно, – продолжая сидеть по стойке «смирно», с глазами, полными осознания своей вины, быстро проговорил проводник.
– Пошел. Кругом марш, – глянув на мужчину, бросил старшинствовавший, возможно, начальник поезда.
– Простите! – выкрикнул мужчина. – А продукты? Как же продукты? Где их теперь покупать?
Ответом ему был новый взрыв хохота.
– Где ему покупать! Наглец! Ну, ни хрена будто не соображает! Хоть кол ему на голове теши!.. – хохотали сидевшие за столом.
И теперь проводник мужчины не предпринял попытки заступиться за него.
Потом проводник, что первым задал мужчине вопрос о радио, с той же суровостью, что вопросил: «Испорчено?» – наставил на него указательный палец:
– Все! Кончилась лафа! Устраивайтесь, кто как может. Кто как хочет. Хватит, наползались тут! Что, ресторан проходной дом вам? И нечего больше бухтеть, сказано – пошел!
Жаркая масса, бурно дышавшая в темноте рядом, вновь надвинулась на мужчину, взяла его за плечо и, развернув, двинула обратно к тамбурной двери – откуда пришел. В мужчине все возопило протестом, мысленно он отшвырнул от себя своего конвойного, вмазал его в стенку, вытолкал в окно, втрамбовал в колеблющийся под ногами, гудящий пол, но на самом деле куда ему было против этой горы мышц! Он стиснул зубы – и, ведомый направляющей рукой пышущей жаром массы, покорно проследовал к выходу.
4
Женщина, когда мужчина распахнул дверь в купе, сидела на полу. Со втянутой в плечи головой, беспомощно вскинутыми перед лицом руками – словно от кого-то защищаясь. В глазах ее, когда она метнула взгляд на вошедшего мужчину, он увидел ужас.
Слова гнева и возмущения, с которыми мужчина спешил к ней, чтобы рассказать о происшествии в ресторане, истаяли с языка, не сложившись в звуки. Он все понял. Она и в самом деле защищалась.
– Опять здесь? – бросился он к женщине. – Где?!
И увидел.
Американец, от которого защищалась женщина, висел под потолком, в самом его центре – подобно пауку в середине своей серебристой паутины. Только в отличие от паука он сам весь был серебристый – точно перистые облачка в летний день на высоком голубом небе, – и особо серебристым, просто ослепительно серебристым был круг стремительно вращающихся лопастей над ним. Он имел облик большого, крупноголового вентилятора о трех длинных, изогнутых наружу лапах, и все в этом его облике: и мощные широкие лопасти, то скрытые раздвижным решетчатым чехлом, то вольно распахнутые наружу, и невероятно длинные конечности, на которых он умудрялся передвигаться быстро и ловко, ничуть в них не путаясь, и сам корпус, респектабельно-изысканной, тяжеловесной линии, – все это так и заявляло о себе: американец! американец! американец!
– Вон! – закричал мужчина, хватая со столика у окна лежавший там столовый нож и угрожающе вскидывая руку с ним к потолку. – Пошел вон отсюда, скотина!
Американец под потолком, слушая его, саркастически усмехнулся.
– Личную инициативу нужно проявлять, – без всякой видимой связи со словами мужчины, с некой механической заученностью изрек он оттуда. – Больше ответственности брать на себя. Слишком инертны!
– Вон! – повторил мужчина, вновь взмахивая ножом. – Получишь от меня! Я – не она, получишь по первое число!
Американец появлялся у них уже не в первый раз. Весьма не в первый. И всякий раз вел себя вызывающе агрессивно. Сначала, когда только объявился, он умел лишь по-английски, вещал-вещал что-то со строгим учительским видом – и на ветер, мужчина с женщиной непонимающе разводили руками. То, что они не понимали его, вызывало у американца негодование, он бешено вращал лопастями, возмущенно притопывал, сыпал искрами короткого замыкания. Когда он впервые позволил себе употребить силу, мужчина с женщиной расценили это как род шутки. Но «шутки», хотя американец вполне овладел русским, стали повторяться, и мужчина не выдержал. Он ответил американцу. Даже и с перехлестом, – накипело. После этого довольно долгое время американец не возникал. А когда начал появляться вновь, то неизменно в его отсутствие. Донимал женщину нравоучениями, агрессия била из него фонтаном, – и у женщины недоставало сил дать ему надлежащий отпор.
– Инертны! Слишком инертны! – снова воскликнул американец и, со свистом рубя воздух блистающим кругом лопастей, стремительно ринулся вниз.
Мужчина невольно присел, схватил женщину в охапку, прижал к себе, прикрыл собой – насколько то было возможно. Американец сияющим серебристым сгустком пролетел мимо, казалось, должен был сейчас со страшной силой грянуть за спиной о пол, – но нет: мгновение, другое, третье – все было тихо. Мужчина отпустил женщину и глянул за спину. Там, где полагалось бы лежать груде металлолома, все было девственно чисто, – только несколько едва различимых глазом мусоринок на затертом, траченом половичке. Американец исчез, как его и не было. Будто он им обоим лишь примерещился.
Мужчина вспомнил, что женщина говорила про жирафа.
– Как ты думаешь, – хмыкнув, произнес он, – а его кто-нибудь, кроме нас, видит?
– Хочешь сказать, что он – только в нашем воображении? Смотри! – Женщина протянула к нему руки.
