По очень многим причинам и мотивам я далек от того, чтобы давать оценку человеческой культуре. Я изо всех сил старался избежать предвзятости и не поддаться энтузиазму считать, что наша культура – это самое дорогое, что у нас есть и может быть, и что она непременно ведет нас к высотам невероятного совершенства. Я также могу без негодования слушать критика, который говорит, что если принять во внимание цели культурных устремлений и используемые для этого средства, то неизбежно приходишь к выводу, что все эти устремления не стоят затраченного на них труда и результатом их может стать лишь невыносимое для индивида положение. Мне легко дается моя беспристрастность, поскольку я не так много в этом понимаю, и все же я твердо убежден в том, что оценочные суждения людей вытекают из их стремления к счастью, и поэтому соблазном надо считать желание подкреплять беспочвенные иллюзии разумными аргументами. Я бы хорошо понял того, кто подчеркнул бы принудительный характер человеческой культуры, кто сказал бы, например, что склонность к ограничению половой жизни и внедрению гуманистических идеалов ценой отказа от естественного отбора является единственно допустимым путем развития, кто призвал бы подчиниться этому как естественной, природной необходимости. Я уже предвижу возражение, что считавшиеся непреодолимыми влечения в течение долгой человеческой истории часто забывались и отбрасывались, заменяясь другими столь же эфемерными и преходящими влечениями. Мне не хватает духу быть пророком. Я смиренно склоняю голову и принимаю упрек в том, что не сумел дать людям средство утешения, которого требовали все – от самых пламенных революционеров до не менее страстных и отважных верующих.
Судьбоносный вопрос, стоящий перед человечеством, по моему мнению, заключается в следующем: удастся ли ему в своем культурном развитии усмирить агрессивные и самоубийственные влечения, препятствующие мирной совместной жизни людей? В этом отношении наша эпоха представляет особый интерес. Люди достигли такой власти над силами природы, что им не составит большого труда уничтожить друг друга вплоть до последнего человека. Люди прекрасно это сознают; отсюда их беспокойство, их тоска и страх. И остается только ждать, что один из двух «небесных владык», вечный Эрос, сделает усилие, чтобы одолеть своего столь же бессмертного противника. Но кто сможет предугадать исход их борьбы?
[39]
Злободневное рассуждение о войне и смерти (1915)
I
Разочарование от войны
Захваченные вихрем военного времени, односторонне информированные, неспособные дистанцироваться от великих перемен, которые уже произошли или происходят, неспособные предугадать надвигающееся будущее, мы ошибочно толкуем обрушившиеся на нас впечатления, а наши суждения запутанны и неясны. Нам кажется, что никогда прежде события войны не уничтожали с такой беспощадностью общее и дорогое всем нам достояние человечества, никогда не заблуждались так самые светлые умы, никогда с такой скоростью не свергались прежние авторитеты и отменялись высокие ценности. Собственно, даже наука утратила свою былую беспристрастность. Ее озлобленные до глубины души представители ищут подходящее оружие, чтобы внести свой вклад в борьбу с противником. Антропологи объявляют врагов неполноценными дегенератами, психиатры ставят им диагнозы душевных болезней и психических расстройств. Но возможно, мы преувеличиваем размер собственных бедствий и не вправе судить о бедствиях в те времена, когда мы не жили.
Индивид, не сделавшийся солдатом и, тем самым, винтиком гигантской военной машины, чувствует себя дезориентированным и неспособным здраво рассуждать. Думаю, что такой человек, как за спасительную соломинку, ухватится за любой совет, который поможет ему разобраться хотя бы в своих собственных мыслях и чувствах. Из моментов, усугубляющих чувство вины оставшихся дома, с которым им так нелегко справиться, я бы хотел выделить два: вызванное войной разочарование и изменившееся отношение к смерти, к чему она, как и все остальные войны, нас усиленно принуждает.
Если я говорю о разочаровании, то каждый тотчас и без труда понимает, о чем идет речь. Не надо быть великим филантропом, чтобы, сознавая всю биологическую и психологическую необходимость страдания для разумной полноты человеческой жизни, тем не менее осуждать войну за ее средства и цели и страстно желать ее скорейшего окончания. Мне могут возразить, что войны на Земле не прекратятся до тех пор, пока народы живут в совершенно разных условиях, пока для них неодинакова ценность человеческой жизни и пока их разделяет ненависть, выражающая сильнейшие душевные движения. Нас в течение долгого времени готовили к тому, чтобы мы приняли неизбежность конфликтов, войн между первобытными и цивилизованными народами, между расами, отличающимися цветом кожи, и войн с неразвитыми или одичавшими враждующими толпами в Европе. Но мы все же надеялись на нечто иное. От великих и владеющих миром наций белой расы, которым выпал жребий вести за собой весь род человеческий, от наций, озабоченных общемировыми интересами, наций, чей творческий потенциал и технический прогресс позволили им овладеть природой, науками и искусствами, от этих народов ждали, что они смогут как-то иначе разрешить недоразумения и конфликты интересов. Внутри каждой из этих наций существовали возвышенные нравственные нормы, установленные для каждого индивида, и он должен был их придерживаться, если хотел быть причастным к делам своего культурного сообщества. Эти часто завышенные предписания многого от него требовали – всяческого самоограничения и почти полного отказа от удовлетворения инстинктивных влечений. Прежде всего индивиду было запрещено добиваться для себя чрезмерных выгод, употребляя для этого ложь и обман в конкурентной борьбе с другими людьми. Культурное государство считает такие нравственные нормы основой своего благосостояния. Государство всерьез вмешивается в случаях, когда кто-нибудь осмеливается проверить эти нормы на прочность. Оно объявляет такие попытки недопустимыми и осуждает их с позиций критического разума. Надо также понять, что государство не желает терять самоуважения и не потерпит никаких действий, противоречащих основаниям его собственного существования. Тем не менее мы понимаем, что внутри этих культурных наций существуют определенные вкрапления групп населения, отнюдь не пользующихся всеобщей любовью, и этих людей неохотно и не в полной мере допускают к участию в общей культурной работе нации, хотя они вполне пригодны для нее. Естественно предположить, что великие народы достигли такого уровня понимания своего единства и выработали такую терпимость к своей разнородности, что у них расплавилось само дошедшее до нас из древности понятие о «чуждом» и «враждебном».
Уверенные в единении культурных народов, многие люди сменили место жительства, переехав в другие страны, и это их бытие было вполне совместимо с оживленными отношениями между разными народами. Кому было тесно и не сиделось на месте и кого никакие обязанности не удерживали дома, мог невозбранно, не рискуя оказаться на подозрении, отправиться в любую из манивших его своими красотами культурных стран, слившихся в одно новое великое отечество. Он мог наслаждаться зрелищем теплых синих или холодных серых морей, заснеженными горами и зелеными луговыми пастбищами, колдовством северных лесов и пышностью южной растительности, настроением пейзажей, навевающих память о великих исторических событиях, или тишиной нетронутых уголков природы. Это новое отечество было для него музеем, наполненным всеми сокровищами, созданными и оставленными нам великими художниками культурного человечества. Переходя из одного зала этого музея в другой, он мог убеждаться, сколь разнообразные и совершенные типы новых его соотечественников породили смешение кровей, переплетения истории и разнообразие ландшафтов матери-земли. Здесь в наибольшей степени развилась несгибаемая стальная энергия, там – изящное искусство, украсившее жизнь, где-то еще – приверженность к закону и порядку и прочие качества и свойства, сделавшие человека властелином на земле.
