Или неутомимая Гюзель предприняла атаку не на него одного?
Она тоже хотела выйти из игры. Только не так, как он, не просто тихо исчезнуть с приличной суммой и доживать свой век где-нибудь за границей. Нет, она хотела работать, она не могла без своей работы, она хотела прекратить эту кампанию в прессе, может быть, даже пошуметь насчет ее организаторов, хотя от денег, наверное, тоже бы не отказалась.
«Неужели вы не понимаете, что за всем этим стоят чьи-то большие деньги? – говорила она. – Сначала они просто сделали тюрбаны, посты и байрамы привлекательными, ввели все это в моду, осовременили и украсили, как рождественскую елку. Теперь они разделили страну на два лагеря – сторонников и противников всех этих внешних атрибутов религии. А завтра? Достаточно ерунды, вроде оскорбления какой-нибудь вымышленной святыни, и последуют более жесткие запреты. Запретят, предположим, те же новогодние елки, или европейские шапочки и мантии при получении диплома, или кока-колу, или галстук, или я не знаю что! А дальше – тюрбаны только темных цветов, потом паранджа, потом конец светскому государству. Нас не принимают в Европу, мы качнемся в сторону арабских и тюркских стран, а это шаг назад, и не один. Наверняка это все кем-то оплачено и продумано, а мы с вами просто пешки…»
Господи, как будто он этого не понимал. Уж о деньгах он знал побольше, чем она, и ему незачем было выслушивать ее умозаключения. Эти «тюрбановые» деньги – конечно, они существовали, и масштабы кампании были гораздо шире, чем она могла себе представить.
Одна журналистка из одной почти провинциальной газетки! Один Азиз со своими тайными агентами и дурацкими антеннами! Кто они для Ходжи – даже не пешки! Пешка – тот, кому прочат роль премьера, даже он, Эмре, с его доступом к некоторым их вкладам, почти пешка. А они? Пустое место, не больше. И нет ничего проще, чем сделать их пустым местом в прямом смысле слова.
«Я не думаю, что все так страшно, – успокаивающе произнес он тогда. Ему хотелось отделаться от этой некрасивой взбудораженной женщины, и он стал говорить то, что уже не раз говорил самому себе. – Не стоит сгущать краски. На самом деле ничего особенного не происходит, вы же сами видите, что жизнь в стране идет по-прежнему, а если вы поддадитесь этой истерии и приметесь нагнетать напряжение, то вас просто поднимут на смех. Ну что вы можете доказать, что? Что редактор вашей газеты просит вас писать на определенные темы? А вам не кажется, что это обычная практика? Даже если мы согласимся с тем, что у редактора и, предположим, владельцев газеты имеются какие-либо политические взгляды и предпочтения, то что из этого? Вы вольны выбирать и можете работать в другой газете, в которой другой редактор будет просить вас писать прямо противоположное. Или примиряющее обе стороны. Или вообще что-то другое. Я не вижу повода для паники и далеко идущих выводов».
«А что уже полгорода в тюрбанах – для вас не повод?! И не какого-нибудь восточного города, нет – Измира! Раньше иностранные корреспонденты у нас с трудом всякие закоулки и трущобы выискивали, чтобы старину снимать, а теперь – пожалуйста! Встань на любом углу – и вот вам новая Турция, вся из себя мусульманская, никакого светского государства и свободы совести и в помине нет! И вы в этом участвуете, не забывайте. Или вы не ведаете, что творите? Знаете, у христиан в Библии, кажется, есть такое выражение: левая рука не знает, что делает правая. Вот и у вас так!»
Обе руки Ходжи, подумал тогда Эмре, прекрасно знают, что делают. Вернее, не две – а сколько у него есть рук?
А если пешки не понимают, во что ввязались, что ж, тем хуже для пешек.
Эмре шагнул в квартиру и нажал кнопку домофона.
– Пусть шофер поднимется за вещами. Я готов.
Еще одна пешка продолжает игру. А этот Азиз, если предположить, что он тоже пешка, а не пустое место, пусть продолжает свою.
4
Снова ветер и дождь. И ничего не удалось сделать.
Азиз сидел в машине и тупо смотрел на потоки воды, льющиеся по стеклу. Включать дворники не хотелось. Включить их означало увидеть перед собой улицу, по которой надо куда-то ехать.
А куда?
Огромная темная машина Эмре Темизеля давно скрылась, Азизу на какое-то мгновение захотелось поехать за ней, но он понимал, что это глупо и невозможно. Тот знал, что делает, или мог узнать у кого-то, как всегда прежде узнавал Азиз.
А теперь он ничего не знает, и перед ним скрывающие то, что надо видеть ясно, потоки воды, и никто не отвечает на его звонки, и неизвестно, ответит ли когда-нибудь.
Что наговорил Эмре? Он боялся и не хотел ничего объяснить. Азиз достал сигарету, машинально приоткрыл окно, и порыв ветра радостно бросил ему в лицо горсть холодных брызг. Он закрыл окно, включил кондиционер и заметил, что уделяет совершенно ненужное внимание таким простым действиям, даже задумывается о них.
Это чтобы не думать ни о чем другом, сказал ему какой-то уже говоривший с ним сегодня внутренний голос. Так нельзя. Нужно включить дворники, выбрать маршрут, увидеть ясно то, что перед тобой. И проделать то же самое со своей жизнью.
Эмре боялся, это очевидно. Он боялся так, что согласился работать на тех, кто убил его жену. Пусть он не любил ее, пусть даже она надоела ему и ее смерть кажется освобождением, – но ведь это… не простая смерть. Не болезнь, не несчастный случай, и он знает это.
Это и что-то еще. Что он сказал про журналистку? Что она начала что-то, кажется, так. В любом случае понятно, что и смерть Гюзель Эмре не считает совпадением, а тоже связывает со всей этой историей.
Почему они убили Лили? Чтобы было чем угрожать Эмре? Чтобы навести на него подозрения и потом шантажировать этим? Чтобы за что-то наказать?
Не поступят ли они так же и с ним? Азиз с ужасом думал, что может угрожать его жене и сыну, и пытался утешить себя тем, что он не знает ничего особенного, не может выдать ни одной тайны их организации, не может даже ни до кого дозвониться. То, что несколько дней казалось ему оскорбительным и пугающим, предстало в новом свете: так, может быть, это хорошо, что телефоны молчат? Не дают ли ему понять, что он выведен из игры?
В конце концов, дело тюрбанов уже раскручено, оно существует само по себе, не нуждаясь ни в ком, кроме нескольких ангажированных журналистов. Наверно, Ходжа получил и обещанные за это деньги.
Что же дальше? Азиз включил дворники, увидел слабо освещенную, пустынную улицу и понял, что не сможет смириться с неведением. Кроме Гюзель, которая в силу профессии могла каким-то образом быть причастна к этому делу и, судя по словам Эмре, была действительно причастна, погибла и Семра.
Семра, в доме которой устанавливали антенны.
Его задумка, его находка, которой он так гордился в свое время, – неужели между ее смертью и его идеей есть связь? Но ведь все так хорошо начиналось.
Эти ребята, молодые волки, как называл их писатель-француз, эти завтрашние террористы, с энтузиазмом принялись за новое дело, одобренное Ходжой. Азиз нарочно преувеличил вред, который они могут нанести проклятой гяурской Смирне, самым продвинутым, европеизированным ее районам, это лучше, чем ваши бомбы на рынке и взрывы, замаскированные под аварии с газом. Вы же не курды, не уподобляйтесь им, присоединяйтесь к Ходже и его движению, мы посвятим вас в часть нашей Программы, и, поверьте, пользы будущей национальной и традиционной Турции будет куда больше.
