Еще одна удивительная особенность Крымской войны заключалась в том, что в ней армии всех перечисленных держав находились по одну сторону – кроме одной, конечно, которая оказалась по другую. Единственная большая европейская война последних 300 лет, где столкнулись не две коалиции, а коалиция и отдельное государство. И последнее, конечно же, проиграло. Действительно, нужно сильно постараться, чтобы в одиночку вступить в большой конфликт почти со всей Европой. Российская империя сделала для этого все возможное.
Ход и итоги Крымской войны хорошо известны, пересказывать их бессмысленно. Помимо академических и популярных исторических книг, а также всякого рода кинематографических затей, от картины Пудовкина об адмирале Нахимове до двух одноименных фильмов, посвященных легендарной «атаке бригады легкой кавалерии» под Балаклавой (американского 1936-го и британского 1968-го), можно представить себе маленький шкафчик в воображаемой библиотеке мировой литературы, где стоят «Севастопольские рассказы» Толстого, хрестоматийное стихотворение Альфреда Теннисона «Атака легкой кавалерии» и еще несколько вещей. Кстати говоря, было бы неплохо издать тщательно отобранную антологию текстов о Крымской войне, куда – помимо Толстого и Теннисона – вошли бы и отрывки из записных книжек князя Петра Андреевича Вяземского, и кое-какие рассуждения Петра Чаадаева, и стихотворение Редьярда Киплинга «Последний из бригады легкой кавалерии», и многое другое, включая пару дюжин страниц из «Воспоминаний» Афанасия Фета. Во время Крымской войны Фет служил в кирасирском полку, который охранял от англичан балтийское побережье Остзейского края. Этот эпизод, к сожалению, мало известен как читателям стихов Фета, так и людям, интересующимся историей России, так что о нем стоит сказать здесь пару слов.
Фет выражает недоумение, отчего оборону приморских песчаных дюн от возможного десанта с английского флота, который полностью контролировал Балтику, поручили тяжелой кавалерии – ведь она ни скакать по песку не может, ни нормальных ружей не имеет, чтобы обстреливать высаживающуюся пехоту. Так или иначе, основная часть кирасирского полка была отведена подальше от берега, а у моря оставили лишь несколько наблюдательных постов. Офицерам, которых направили на эти посты, заняться было решительно нечем, разве что любоваться на английскую эскадру, дымившую трубами на горизонте. Так что, пишет Фет, «за исключением эскадронного командира, производившего по временам учения в разбросанных взводах, мы, субалтерн-офицеры, принуждены были коротать время охотою да чтением французских романов». Здесь, в отличие от Крыма и некоторых других мест, война велась не без приятности, хотя жертвы случались: «Что англичане, не решавшиеся на серьезный десант, дозволяли себе самые бесполезные выходки, мы знали, потому что между Ревелем и Нарвою высадились неприятельские стрелки, и когда единственными встреченными ими лицами оказались две бабы в поле, бросившиеся, разумеется, опрометью бежать, то стрелки сделали по ним залп и, убивши одну наповал, вернулись к своим шлюпкам». Сам поэт жил вместе с несколькими офицерами в небольшом флигеле на берегу; там, как водится, шла карточная игра, в которой наш благоразумный мемуарист не участвовал. Сослуживцы мешали ему спать – и, самое главное, мешали спокойно любоваться морем, читать французские романы и сочинять стихи. Так что Фет перебрался в отдельную беседку в саду, где и скоротал Крымскую войну. Впрочем, время от времени ему чудились английские десантники, но общего мирного настроения это не портило: «Чудные дни, чудные лунные ночи! Как приятно засыпать под лепет легкого волнения, словно под неистощимые сказки всеведущей бабушки. Но когда волнение возрастало, грохот отдельных волн до того становился сложен, что в нем ясно слышался как бы удар тяжело зашуршавшего по звонкому хрящу вдвинувшегося днища судна. Сколько раз случалось мне неохотно покидать нагретую постель и смотреть на берег в небольшое окошечко. Ничего! Только белоголовые зайчики подымаются по всей дали в лунном сиянии». В эти чудные дни и чудные лунные ночи кирасирский офицер Фет писал такое:
Жди ясного на завтра дня.
Стрижи мелькают и звенят.
Пурпурной полосой огня
Прозрачный озарен закат.
В заливе дремлют корабли, —
Едва трепещут вымпела.
Далеко небеса ушли —
И к ним морская даль ушла.
Так робко набегает тень,
Так тайно свет уходит прочь,
Что ты не скажешь: минул день,
Не говоришь: настала ночь.
Но вернемся с относительно безмятежного балтийского театра военных действий Крымской войны к ее более беспокойным полям. Одно из таких полей – пропагандистская битва. Конечно, пропаганда не была новостью в европейских, да и не только, войнах – достаточно вспомнить англо-французскую «войну карикатур» конца XVIII – начала XIX века или пропагандистское стихотворное обеспечение подавления Польского восстания 1830–1831 годов русскими войсками. Даже Пушкин (а также Жуковский и Тютчев) не упустил возможности поупражняться насчет трагедии поляков. Он, как известно, сочинил «Клеветникам России» и, на взятие Варшавы Паскевичем, «Бородинскую годовщину». По поводу последней Вяземский гневается в записной книжке: «Будь у нас гласность печати, никогда бы Жуковский не подумал бы, Пушкин не осмелился бы воспеть победы Паскевича… Курам на смех быть вне себя от изумления, видя, что льву удалось, наконец, наложить лапу на мышь… И что за святотатство сближать Бородино с Варшавою. Россия вопиет против этого беззакония…». Что же, пропаганда всегда отличалась отсутствием вкуса, здравого смысла и морального такта.
Но уже 20 лет спустя, во времена Крымской войны, военная пропаганда вышла на совсем иной уровень. Это связано с развитием буржуазного общества и его важнейшего элемента – прессы. В Европе газеты и журналы становятся могущественным орудием формирования общественного мнения, а политическое устройство государств – конечно, в разных странах в разной степени – позволяет критиковать действия правительств. Так что на голову английской, французской, итальянской, австрийской публики посыпались сотни карикатур, фельетонов, политических статей и международных обзоров самого разного уровня и самого разного направления. О событиях Крымской войны писал Маркс, поля ее сражений снимал пионер репортажной военной фотографии британец Роджер Фентон, а в окопах вокруг Севастополя работал, кажется, первый настоящий военный корреспондент в истории прессы, Уильям Говард Рассел, писавший для «Таймс». После того как французы дотянули телеграфный кабель до Черного моря, новости с театра военных действий доходили до Лондона за два дня. В России же, которая не только умудрилась ввязаться в войну без союзников, но и оказалась к ней совершенно неподготовленной, печать, конечно, не критиковала императора, министров и генералов с адмиралами – по одной простой причине. В стране, где царила цензура, высказывалось лишь одно мнение – и оно было понятно какое. Так что тем, кто понимал всю тяжесть ситуации, приходилось либо молчать, либо выражать недовольство в частных разговорах да в дневниках. В письмах такого предпочитали не делать – их читали в Третьем отделении.
Из того же, что цензура разрешала – и что было высочайше одобрено разными бюрократическими уровнями, – отметим стихотворение Василия Алферьева «На нынешнюю войну», опубликованное в 1854 году в официозной «Северной пчеле»:
