Кажется, припоминаю твою цитату из Марка Твена о глупости муравьев.
[24]
Это касалось одного конкретного муравья, который самоуверенно решился брести в одиночку. При этом он, муравей, мог нести груз весом в три-четыре раза больше своего собственного. У качков, тягавших крышки от люка в моем тренажерном зале, я не заметил подобной мощи.
В связи с чем мы ведем это обсуждение?
Мы, будто из зависти, изображаем бледную имитацию группового мозга. Вручаем самих себя на время более масштабному общественному сознанию и действуем согласно его диктату — подобно тому, как отдельные компьютеры, соединенные в сеть, вверяют ей свои возможности. Вероятно, мы жаждем примерно таких же возможностей, какими располагают те, другие существа — муравьи, пчелы, — у которых мышление находится вовне. Облачное мышление, химический сверхчеловек. А отсюда уже один шаг до политики.
Мне кажется, ты ерничаешь.
Вы читали Эмерсона
[25]? Эмерсон, размышляя о своих собратьях, именно это явление ошибочно называет Сверхдушой. Он ее романтизирует, делает неотъемлемой частью этической системы, подразумевающей существование Бога. А на самом деле тяготеет всего лишь к своего рода всеобщему феромонному гению.
Скажи, Эндрю, ты всерьез планируешь заняться такими исследованиями?
А далее, конечно, мода. Брайони и та носила джинсы. Даже я их ношу. А наш сленг: почему некое словесное выражение в единый миг вспыхивает, становясь незаменимым, вездесущим, а затем отмирает так же быстро, как зародилось. [Задумывается.] Что-что?
Твои планы на будущее.
Не смешите меня, док. Я излагаю вам завершение своей жизни.
Мы уже готовились выходить. Воскресное утро, чудесное майское утро; у нас намечался поздний завтрак в маленьком французском ресторанчике на Салливен-стрит. Брайони на восьмом месяце стала довольно медлительной; дожидаясь, пока она соберется, я включил новехонький телевизор, купленный в подтверждение нашего семейного статуса. И надо же такому случиться: показывали не что иное, как документальный фильм про Нью-Йоркский марафон. Тысячи ярко одетых бегунов лавиной неслись по мосту Верразано. На миг мне померещилось, будто среди них находится Брайони. Но она материализовалась рядом со мной, будто сошла с экрана.
Все надежды на поздний завтрак рухнули — так она увлеклась.
Зрелище и вправду было невероятное: тысячи марафонцев приливной волной захлестнули серебристый мост, все действовали, как один, синхронно; тысячи, слившиеся в грандиозный людской поток, испытывали свои силы: можно ли пробежать двадцать шесть миль с гаком и не упасть замертво? Должен признать, благодаря перекличке с античностью видятся в забеге какая-то чистота и строгость. Насколько же возвышает людей участие в таком деле, которое не сулит никаких наград, кроме свершения как такового. Бонусы получают лишь марафонцы мирового уровня, приехавшие из-за рубежа в надежде разорвать грудью финишную ленту: мужчины и женщины, неразличимые по признаку пола, — жилистые, в коротких трусах, в просторных майках с приколотыми номерами, в кроссовках — на финише более чем на час опережают основную массу. [Задумывается.] Ей — моей жене — все это было неведомо. Поэтому и создавалось впечатление, что нас обоих вот-вот подхватит эта масса и приливной волной утянет куда-то вперед.
Неужели это настолько пафосное зрелище — бег в толпе?
Она — Брайони — еще рта открыть не успела, а я уже понял, что будет дальше: прямо перед телевизором она поклялась принять участие в следующем марафоне. И решительно покивала головой. Сжав кулачки. А если вдуматься: когда я впервые увидел эту девушку, она крутила «солнце» на перекладине. Я не сдержал улыбку: она, буквально на сносях, планировала начать тренировки чуть ли не сразу после родов и злилась, что ее не воспринимают всерьез. Если я чего решила, Эндрю, то я своего добьюсь. Что бы ты ни говорил. И точка.
Уже не в первый раз Брайони повела себя как своевольный ребенок, который втемяшил себе неизвестно что и не слушает разумных доводов. Я невольно подумал, что Уилл и Бетти в свое время с ней намучились.
Она впилась глазами в экран. И когда камера переходила от лидеров к пелетону, захватывая и стоявших на тротуаре людей, которые протягивали бегунам стаканчики воды, и одного захромавшего марафонца, и другого, ловившего ртом воздух, и сосредоточенные лица спортсменов, для которых не существовало ничего, кроме дороги под ногами… в общем, посмотрев на Брайони, я испытал просветление: у нее по щекам катились слезы. Она сидела на диване, подавшись вперед, будто созерцая нечто божественное. Поэтому я не стал возражать. Когда фильм закончился, я ее обнял и умолчал о несбыточности этой затеи: мыслимо ли в июне, перед родами, думать, что она мгновенно восстановит прежнюю форму и за считаные месяцы, к ноябрю (именно тогда проводится марафон), станет бегуньей на длинные дистанции, которая способна преодолеть пять округов и двадцать шесть миль — по мостам, в гору и вдоль проспектов. Вслух я сказал только одно: что мы с малышкой будем встречать ее у финиша в Центральном парке.
Уилла благоразумно предпочла родиться через несколько дней. Сколько прошло времени, прежде чем Брайони тем летом начала совершать утренние пробежки, толкая перед собой детскую коляску?
