– Уведите его, – говорит он, Симон.
– Нет! – орет мальчик. Лицо его пылает, он часто дышит. Вскидывает руку, тычет пальцем в сторону Дмитрия. – Ты должен вернуть ее, Дмитрий! Верни ее!
Дмитрий кое-как садится, трет небритый подбородок.
– Кого вернуть, юный Давид?
– Сам знаешь! Ты должен вернуть Ану Магдалену!
Дмитрий вздыхает.
– Я б хотел, приятель, я б хотел. Поверь, если б Ана Магдалена вдруг появилась перед нами, я бы склонился к ногам ее и омыл их слезами радости. Но она не вернется. Ее больше нет. Она принадлежит прошлому, а прошлое навсегда позади. Таков закон природы. Даже звезды не могут плыть против течения времени.
Все время, пока Дмитрий произносит свою речь, мальчик держит руку высоко, словно тем самым настаивая на силе своего приказа, но ему, Симону, ясно, а может, ясно и Дмитрию, что мальчик колеблется. Слезы стоят у него в глазах.
– Пора, – говорит Дмитрий. Он дает полицейским поднять себя на ноги. – Назад, к врачам. «Зачем вы это сделали, Дмитрий? Зачем? Зачем? Зачем?» Но, может, и нет никакого «зачем». Может, это все равно что спрашивать у курицы, почему она курица или почему есть Вселенная, а не громадная великая дыра в небе. Все так, как есть. Не плачь, мой мальчик. Потерпи, дождись следующей жизни и вновь увидишь Ану Магдалену. Держись за эту мысль.
– Я не плачу, – говорит мальчик.
– Плачешь. Ничего нет плохого в том, чтоб хорошенько поплакать. Это прочищает организм.
Глава 23
Забрезжил день переписи – и день показа в «Модас Модернас». Мальчик просыпается вялым, насупленным, без аппетита. Может, приболел? Он, Симон, щупает ему лоб, но лоб холодный.
– Ты видел вчера Семь? – спрашивает мальчик.
– Конечно. Я от тебя глаз не мог отвести. Ты прекрасно танцевал. Все так считают.
– Но ты видел Семь?
– В смысле, число семь? Нет. Я не вижу чисел. Такая у меня немощь. Я вижу лишь то, что у меня перед глазами. Сам знаешь.
– Что будем сегодня делать?
– После вчерашних волнений, думаю, нам лучше провести тихий день. Я бы предложил заглянуть к Инес на показ мод, но господам вряд ли там будут рады. А можем пойти за Боливаром, если хочешь, взять его на прогулку – главное, убраться с улицы до шести. Из-за комендантского часа.
Он ожидает цепочку «почему?», но мальчик не выказывает к комендантскому часу никакого интереса. «Где сейчас Дмитрий?» – этот вопрос тоже не возникает. В последний ли раз они видели Дмитрия? Можно ли начать забвение Дмитрия? Он, Симон, уповает на это.
Складывается так, что переписчики стучат в дверь почти в полночь. Он относит полусонного, хныкающего мальчика, завернутого в одеяло, в шкаф.
– Ни звука, – шепчет он. – Это важно. Ни звука.
Переписчики, молодая пара, извиняются за поздний приход.
– Мы с этой частью города не знакомы, – говорит женщина. – Прямо лабиринт кривых улиц и переулков! – Он предлагает им чай, но они спешат. – У нас еще длинный список адресов, – говорит она. – Всю ночь на ногах будем.
Времени перепись не занимает нисколько. Он уже заполнил анкету. «Количество членов семьи: “ОДИН”», – пишет он. – «Семейное положение: “ХОЛОСТ”».
Когда они уходят, он освобождает мальчика из заключения и возвращает его в постель, крепко спящего.
Утром они пешком приходят к Инес. Она и Диего накрывают завтрак, Инес бодра и жизнерадостна, какой он, Симон, ее не видел никогда, щебечет о показе, который – по всеобщему согласию – состоялся очень успешно. Дамы в Эстрелле набежали посмотреть новые весенние модели. Глубокие вырезы, высокие талии, простая опора на черное и белое вызвали всеобщее одобрение. Предварительные продажи превосходят все ожидания.
Мальчик слушает с остекленевшими глазами.
– Пей молоко, – говорит ему Инес. – От молока будут крепкие кости.
– Симон запер меня в шкафу, – говорит он. – Я не мог дышать.
– Только пока у нас были переписчики, – говорит он. – Милая молодая пара, очень любезные. Давид вел себя тихо, как мышка. Они увидели всего лишь одинокого холостяка, поднятого с постели. За пять минут все сделали. Никто от удушья за пять минут не умирает.
– Здесь то же самое, – говорит Инес. – Пришли-ушли за пять минут. Никаких вопросов.
– Итак, Давид остается невидимым, – говорит он, Симон. – Поздравляю, Давид. Ты опять улизнул.
– До следующей переписи, – говорит Диего.
– До следующей переписи, – соглашается он, Симон.
– Столько миллионов душ надо пересчитать, – говорит Диего, – какая разница, если одной недосчитаются?
– Действительно, какая разница, – откликается он, Симон.
– Я правда невидимый? – спрашивает мальчик.
– У тебя нет имени, у тебя нет номера. Этого достаточно, чтоб быть невидимым. Но не волнуйся, мы тебя видим. Любой обычный человек с глазами на голове может тебя видеть.
– Я не волнуюсь, – говорит мальчик.
Звонят в дверь: молодой человек принес письмо, разгоряченный, раскрасневшийся от долгой поездки. Инес приглашает его войти, предлагает ему стакан воды.
Письмо, адресованное Инес и Симону, – от Альмы, третьей сестры. Инес читает его вслух:
– «После того как вернулись из Института, мы с сестрами проговорили до поздней ночи. Разумеется, никто не мог предвидеть, что Дмитрий эдак ворвется. Тем не менее нас покоробило, как все сложилось. Это большая промашка со стороны сеньора Арройо – приглашать на сцену детей. О его здравомыслии это хорошего не сообщает.
Мы с сестрами глубоко чтим сеньора Арройо как музыканта, но вместе с тем считаем, что нам пора отстраниться от Академии и окружения, которое он вокруг себя собрал. Я поэтому пишу сообщить вам, что, если Давид вернется в Академию, мы оплачивать его обучение не будем».
Инес прерывается.
– Это о чем? – говорит она. – Что случилось в Институте?
– Долгая история. Сеньор Морено, гость, в честь которого устраивали прием, читал лекцию в Институте, а мы с Давидом ее посетили. После лекции сеньор Арройо пригласил своих сыновей на сцену, чтобы они показали один из их танцев. То был своего рода художественный ответ лектору, но обстоятельства стали ему неподвластны, и воцарился хаос. Я тебе как-нибудь потом расскажу подробности.
– Пришел Дмитрий, – говорит мальчик. – Накричал на Симона. На всех накричал.
– Опять Дмитрий! – говорит Инес. – Мы когда-нибудь отделаемся от этого человека? – Она возвращается к письму. – «Как бездетные старые девы, – пишет Альма, – мы с сестрами едва ли годимся в советчики в том, как растить детей. Тем не менее Давид кажется нам излишне избалованным. Ему пошло бы на пользу, по нашему мнению, если бы его природный боевой дух иногда укрощали… Позвольте добавить пару слов от меня лично. Давид – ребенок исключительный. Я буду вспоминать его с нежностью, даже если больше никогда с ним не увижусь. Передайте ему от меня привет. Скажите, что мне понравился его танец. Ваша Альма».
