Инес складывает письмо и подсовывает его под банку с вареньем.
– Что это значит – что я излишне избалован? – спрашивает мальчик.
– Не твое дело, – говорит Инес.
– Они заберут марионеток?
– Конечно, нет. Они твои, насовсем.
Долгое молчание.
– Что теперь? – говорит он, Симон.
– Поищем преподавателя, – говорит Инес. – Как я с самого начала и предлагала. Кого-нибудь с опытом. Того, кто не станет мириться ни с какой чепухой.
Дверь в Академию открывает не Алеша, а Мерседес, вновь с клюкой.
– Добрый день, – говорит он. – Не будете ли любезны сообщить маэстро, что новый помощник явился на службу.
– Заходите, – говорит Мерседес. – Маэстро заперся, как обычно. На какую это службу вы явились?
– Убираться. Таскать. Все, что требуется делать. Я с сегодняшнего дня разнорабочий Академии: порученец, на побегушках.
– Если вы серьезно, тогда не помешало бы отмыть пол в кухне. И в туалетах. Почему вы предлагаете себя? Денег, чтоб платить вам, нет.
– Мы договорились с Хуаном Себастьяном. Деньги в это соглашение не входят.
– Для человека, который не танцует, вы, похоже, необычайно преданны Хуану Себастьяну и его Академии. Означает ли это, что ваш сын возвращается?
– Нет. Его мать против. Его мать считает, что у Хуана Себастьяна он от рук отбился.
– Что недалеко от истины.
– Что недалеко от истины. Его мать думает, что пора ему начать нормальное обучение.
– А вы? Как вы думаете?
– Я не думаю, Мерседес. В нашей семье я – бестолочь, слепой, нетанцующий. Ведет Инес. Ведет Давид. Ведет собака. Я спотыкаюсь следом, надеясь, что в один прекрасный день у меня откроются глаза и я стану частью мира, каков он есть, включая и числа во всей их славе, Два, Три и все прочие. Вы предложили мне урок танца, я отклонил. Можно мне передумать?
– Поздно. Я сегодня уезжаю. Поездом в Новиллу. Нужно было хватать, пока давали. Если вам нужен урок, отчего б не попросить сына?
– Давид считает, что я необучаем, неспасаем. У вас не найдется времени и на один урок? На краткое обучение таинствам танца?
– Посмотрим, что можно сделать. Приходите после обеда. Я поговорю с Алешей, попрошу для нас поиграть. А пока придумайте что-нибудь с обувью. В сапогах танцевать не получится. Я ничего не обещаю, Симон. Я не Ана Магдалена, не адепт el sistema Arroyo. Никаких видений вы со мной не узрите.
– Ну и ладно. Видения придут, когда придут. Или нет.
Он без труда находит обувной магазин. Его обслуживает тот же продавец, что и прежде, – высокий грустноликий мужчина с длинными усами.
– Бальные туфли для вас, сеньор? – Он качает головой. – У нас нет – вашего размера. Не знаю, что и посоветовать. Если нет у нас, значит, нет ни в одном магазине в Эстрелле.
– Покажите самый большой, какой есть.
– Самый большой – тридцать шестой, и это дамский размер.
– Покажите. Золотые.
– К сожалению, тридцать шестой – только серебряные.
– Тогда серебряные.
Разумеется, на его стопу тридцать шестой не налезает.
– Беру, – говорит он и отдает пятьдесят девять реалов.
Вернувшись к себе, он срезает мыски туфель бритвой, засовывает ноги в туфли, шнурует. Мысы непристойно торчат наружу. Сойдет, говорит он себе.
Увидев его туфли, Мерседес хохочет вслух.
– Где вы достали эти клоунские туфли? Снимайте. Лучше уж танцуйте босым.
– Нет. Я заплатил за клоунские туфли и останусь в них.
– Хуан Себастьян! – зовет Мерседес. – Иди сюда, погляди!
Арройо забредает в студию, кивает ему. Если и замечает туфли, если и находит их потешными, не подает виду. Усаживается за пианино.
– Я думал, нам Алеша подыграет, – говорит он, Симон.
– Алеши нигде нет, – говорит Мерседес. – Не волнуйтесь, Хуана Себастьяна не унизит, если он сыграет для вас, он каждый день играет для детей. – Она отставляет в сторону клюку, занимает позицию позади него, берет его за плечи. – Закрывайте глаза. Будем раскачиваться из стороны в сторону, вес сначала на левой ноге, потом на правой, туда-сюда, туда-сюда. Вообразите, если нужно, что позади вас, двигаясь с вами во времени, некая недостижимая прекрасная юная богиня, а не уродливая старуха Мерседес.
Он подчиняется. Арройо начинает играть: простая мелодия, детская мелодия. Он, Симон, не так устойчив на ногах, как думал, – возможно, потому что ничего не ел. Тем не менее он раскачивается туда-сюда в такт музыке.
– Хорошо. Теперь сместите правую ногу вперед, короткий шаг, и назад, а затем левую ногу – вперед и назад. Хорошо. Повторяйте движение, правая вперед-назад, левая вперед-назад, пока я вам не велю остановиться.
Он подчиняется, время от времени спотыкаясь в туфлях со странными мягкими подошвами. Арройо перекраивает мелодию, варьирует, развивает: ритм не меняется, однако маленькая ария начинает выказывать новое устройство, такт за тактом, словно кристалл, растущий в воздухе. Его омывает блаженством, хочется сесть и прислушаться хорошенько.
– Сейчас я вас отпущу, Симон. Вы поднимете руки, для равновесия, и продолжите правой-и-назад, левой-и-назад, но каждый шаг будете поворачиваться на четверть круга.
Делает, как велели.
– Долго еще мне так? – говорит он. – У меня голова кружится.
– Продолжайте. Головокружение пройдет.
Он подчиняется. В студии прохладно, он осознает пространство высоты над головой. Мерседес отступает, остается лишь музыка. Руки раскинуты, веки сомкнуты, он медленно шаркает по кругу. Над горизонтом начинает подыматься первая звезда.
