Он сказал удивительную вещь, я запомнил. Что главная борьба идет не социализма с капитализмом, не классов друг с другом, хотя это тоже есть, а умных с дураками. И дураки в близкой перспективе всегда побеждают. Они по закону природы и животного мира сбиваются в стаи и очищают жизненное поле для себя и своих детей. И умных ненавидят потому, что их дети будут соперники их детям. Чем больше умных, тем виднее дурость дураков. Поэтому дураки стараются умных уничтожить. Это не так трудно, потому что умные часто ходят по одиночке. За исключением таких умников, которые себе подчиняют дураков. Но в далекой перспективе капля ума живет дольше, чем целое озеро дурости. Она точит камень там, где дурость переливается в другое место, где уже не так дуреет.
Я ему возражал: «А как же евреи, которых так много появилось после революции и которые, между прочим, стоят над нами в лагере в большом количестве? И на всех постах страны. Их никак не назовешь дураками». Он сказал, что это то же самое расчищение жизненного поля, а главное, что они очень умны, да, но коротким умом. Потому что есть ум короткий и долгий. Долгий ум смотрит, что будет из последствий, а короткий, что будет сейчас. Они сейчас наверху, но чем выше будут, тем ниже окажутся. Если нация много делает для своего роста и благополучия, но в результате ее же действий ее же начинают преследовать и уничтожать, то есть, получается, она вредит сама себе, возникает вопрос, такая ли она умная?
Я опять возразил, что русские еще хлеще и дурее, потому что мы преследуем и уничтожаем сами себя. Он сказал, что это сложный вопрос, потому что ценой уничтожения многих из самих себя мы сохраняем государство. Это историческая парадоксальность, в которой он сам еще не разобрался.
Тут я ему высказал свою мысль насчет женщин и их жестокой роли, вспомнив про женскую банду, и как они убивали направо и налево. Т.Н. сказал: «Недаром есть пословица, что у бабы волос долог, а ум короток. Ваше замечание верное, женщина, когда еще люди жили в пещерах, думала только про то, как накормить своих детей, а у чужих могла вырвать изо рта кусок, а то их и убить, чему случаи были и у нас, в жуткие голодные годы, когда, мне рассказывали, одна женщина убила даже не чужих, а своего собственного ребенка и сварила его, чтобы накормить остальных. Поэтому женщин нельзя допускать к решению важных вопросов и к власти. Только тогда, когда они достигнут нормального исторического развития и будут спокойны за своих детей».
Но все равно, сказал Т.Н., дело идет к тому, что дураки долго будут нами править. Конечно, самые хитрые из них. Кое-чего нахватавшиеся, но при этом необразованные, ограниченные, костные, самолюбивые карьеристы. Когда всех умников повыбьют, масса из себя выдвинет людей, равных себе. А такие люди никогда не поведут вперед, только куда-нибудь вбок, в сторону или вовсе назад. Потому что хитрый дурак хорошо понимает свою выгоду, а на общую ему наплевать. И потому еще, что масса не хочет вперед, она, как только становится сытой, тут же хочет навсегда остановиться.
Он много еще говорил о разных вещах, о книгах. Советовал, что почитать. Там была библиотека, ее собирал замначлагеря Гинкель, человек с образованием и, говорили, писал стихи. Гинкель узнал, что я читаю Пушкина, Толстого, Гоголя, Горького и других, удивился, сначала смеялся, потом поговорил со мной и тоже советовал, что читать. Дал рассказ Чехова «Новая дача». Велел читать при себе вслух. Он сидел и выпивал, а я читал. Дочитал, он спросил мое мнение. Я сказал, что это про то, как люди не понимают друг друга. А он закричал, что это про ленивых и тупых крестьян, которых силой надо тащить в новую жизнь, потому что сами они ее не хотят. «Жили мы без моста! – он кричал. – Это и есть вся ваша философия! Жили без моста – и проживем! Нет, друзья, не проживем! Мост не только вам, всем нужен! И мы его построим! Вместе с вами! А кто не хочет – заставим! А кто будет мешать – сбросим в воду!» Я сказал: «А если сначала объяснить крестьянину, зачем мост, а уж потом заставлять? А еще лучше – попросить». Он засмеялся и сказал, что мировой капитал не дает нам времени на объяснения.
Так мы и говорили, с ним и Т.Н., а потом Гинкеля куда-то перевели, меня тоже отправили на поселение, а потом разрешили вернуться домой в Покровск, который теперь Энгельс.
Тут я должен сказать огромное спасибо Берндту Адамовичу, Марии Фридриховне и Имме, которые сберегли, кормили и воспитывали моих детей. Им помогали и Кессенихи, но у них меньше возможностей. Хотя я сейчас живу у них, и мы вместе вспоминаем их дочь, а мою любимую жену Валечку.
Чем дальше от даты ее смерти, тем больше я ее вспоминаю и тоскую.
Берндт Адамович взял меня на работу. В силу моей теперь беспартийности и отбывшего срока доверили сначала только быть вахтером. Но потом поставили на выдачу в инструменталку. Это не такая простая работа. На каждый инструмент, на пилы, ключи, напильники и, тем более, фрезы и резцы есть нормы службы, я должен был записывать, кто заменял раньше, эти записи представлял начальству, оно объявляло выговоры и накладывало штрафы, а рабочие сердились на меня и называли вредителем. Берндт Адамович сказал не обращать внимания, но мне было обидней, чем в лагере. Там я ощущал, что надо мной надругиваются чужие, а тут ведь все свои.
В августе позвали и сказали, что мне, как человеку, который работал с крестьянами по их организации и знает немецкий язык (я его усовершенствовал в лагере, потому что Гинкель тоже отлично знал немецкий и любил со мной говорить по-немецки), доверяют поехать с заготовками вместе с группой товарищей. Учитывая отвратительное снабжение города продуктами. Это несчастная правда. Берндт Адамович рассказал мне потихоньку, что в Энгельсе в 33-м году умерло много людей от голода
[22]. Меня это очень удивило. Хотя мы и сейчас живем очень и очень трудно, но все-таки без смертельного голода.
Я отказывался, я помнил слова Н.Т. о том, чтобы не участвовать там, где гнут людей. Но мой отказ не приняли и стали вспоминать мое недавнее прошлое. И я поехал.
Я давно не был в селе. Когда мы приехали, я понял, что многое изменилось. Люди жили не очень хорошо, хотя уже в колхозах. Были видны следы голода – и в Варенбурге, и в Лаубе
[23]. Началась заготовка. Я понял, что опять вместо предложения крестьянам чего-то взамен хлеба идут разговоры про обязательства, невыполненные налоги и т.п. Предлагают и деньги, и какие-то товары, но денег мало, а товары по страшным ценам. От переживаний и мыслей я заболел какой-то лихорадкой. Трясло, будто у меня инфекция. Другие боялись заразиться и отправили меня в Покровск. Там я сразу выздоровел, но в село уже больше не посылали.
