Фрица сказала, что она до сих пор ждет своего жениха. То есть Радульфа. Я спросил:
«А если не приедет?»
Она сказала:
«Я все равно его жду. А ты на него немного похож. Тоже красивый».
Я помогал и фрау Воне, и Фрице. Мне понравилось работать. Но было трудно, потому что Фрица все время шутила. То щекотала, то гладила. Или срывала цветок, обрывала лепестки, смотрела на меня и говорила:
«Поцелую – не поцелую, поцелую – не поцелую».
И обрывала лепестки. Но всегда получалось, что не целовала. Я терпел и понимал, что она просто насмехается. Но один раз мне надоело, я сорвал цветок, начал обрывать лепестки.
«Поцелую – не поцелую, поцелую – не поцелую».
И закончил на лепестке, который кончился словом «поцелую».
Фрица сказала:
«Некуда деваться, целуй».
Я хотел сказать, что я давно люблю другую девушку, Тасю, но вместо этого поцеловал. И она меня тоже поцеловала. Она так поцеловала, что я чувствовал, что у меня под губами будто что-то как будто отдельное, горячее и живое. Как какое-то существо. Но я уже был как пьяный и ничего не понимал.
Павел, я, конечно, вспомнил, как в твоей книге
[31] девушка Христина хотела отдать тебе девичью честь, чтобы ее не забрали белоказаки, но ты вспомнил про Тоню и сумел устоять, отказался. Я поступил хуже. Я тоже вспоминал Тасю, но это не помогло. Я скажу прямо: я сдался. И нельзя оправдаться тем, что она сама заигрывала. Христина тоже сама тебе предложила, у тебя было оправдание, но ты оказался выше его. А я намного ниже.
Целый месяц я был сумасшедший, как умерший муж Фрицы. Я почти не появлялся у фрау Воны. А Фрица пела все время песню «Ду мин монма, фрока ен мидда». И смеялась. На правильном немецком это значит: “Du – mein Frühstück, Mittagessen und Abendbrot”. То есть: «Ты – мой завтрак, обед и ужин».
Так и было, но есть мы не забывали, наоборот, ели еще как. Но и работали. И на самом деле, кроме завтрака и ужина, были еще полдники, ночники и утренники.
Фрау Вона уже не ругалась, только молчала и отворачивалась. И Фрице тоже уже ничего не говорила.
У Фрицы есть лошадь, на ней я научился ездить. Ночью мы отводили ее купать. Или оба на ней ехали. Или Фрица, а я рядом. Или, наоборот, я на лошади, а она рядом. И мы ее купали. И друг друга. Ночью вода сверкает, если брызгать. И все очень громко, но Фрица не боялась, смеялась на всю округу.
Потом приехал дед Берндт. Он не говорил со мной, только с Фрицей. Я издалека слышал, но ничего не мог разобрать. Потом он пришел и сказал, что мы уезжаем. Я сказал – нет, уеду только завтра. И пошел к Фрице. Я даже не скрывался. Они смотрели, а я к ней шел. Но она меня встретила у дома и сказала, чтобы я шел обратно. И мы так стояли: она меня не пускала, а они стояли и смотрели. И я между ними стоял, как дурак. И я хотел уйти, но она крикнула: «Гин аль ин хел!» – и я догадался, что она послала всех к черту на своем языке. Взяла меня за руку и увела.
Ночью она сказала:
«Неизвестно, что хуже – когда все начинается со счастья или когда все кончается. Если со счастья начинается, будешь всю жизнь ждать, чтобы повторилось. А если кончается, весь остаток жизни будешь жалеть и грустить».
Я понял, что начинается – это про меня, а кончается – про нее.
Павел, а ведь ей всего 26 лет. Я раньше думал, что это очень много, но она вела себя часто совсем как девочка. Особенно когда смеялась или обижалась. Женщины часто обижаются, как девочки. Я даже у фрау Воны это заметил. Она сжимала губы и морщила нос и была очень похожа на Варю Сивушёву из нашего класса, она тоже так сжимает губы и морщит нос, когда обижается. А она всегда обижается.
Я стал с ней спорить, что у нее ничего не кончается. Сказал, что я останусь, буду с ней работать и жить.
Она плакала. Я тоже хотел, но скрепился.
Она сказала, что мне надо учиться, а потом идти в армию.
Я пообещал, что все равно вернусь.
И мы уехали.
Дед Берндт всю дорогу молчал, а потом вдруг улыбнулся и сказал:
“Vielleicht ist es besser, den Kopf vor Liebe statt vor einer Idee bekloppt zu sein”
[32].
Я сейчас вспоминаю эти слова и чувствую себя предателем. Я действительно потерял голову и забыл свою идею. Я хотел зарыться в землю, как трусливый кулак, ничего не видеть и не слышать, а мир бушует и впереди война. Враги зашевелились со всех сторон, в том числе здесь, у нас.
28 августа
Товарищ Павел, я обещал говорить тебе все, в том числе жестокую правду. И я скажу. Неделю назад арестовали деда Берндта и мужа тети Иммы Бертольда. Мне их жаль. Но я чувствую, что это не просто так. Дед, Бертольд, сама тетя Имма, да все вообще, они не очень любят Советскую власть. Они про это при мне никогда не говорили, наоборот, говорили в ее пользу. Но я много раз замечал, что, когда я вхожу, они замолкают. То говорили, а я вхожу – молчат. Но я же вижу. Я бы мог даже подслушать, но это подлость. Мне очень жаль деда, он ко мне всегда был добрым. Но это не значит, что он добрый к нашей жизни. Тут я сомневаюсь.
Я долго не писал, чтобы все обдумать. Теперь обдумал и пишу все так, как есть.
2 сентября
В первый школьный день я увидел, что за лето все очень выросли и изменились. Но все равно я сам себе казался взрослее других. Тася это заметила и с интересом спрашивала, где я был и что делал. Мне даже показалось, что она о чем-то догадалась. И другие девочки смотрят не так. Уже девушки, а не девочки, всем по шестнадцать, а некоторым даже уже семнадцать, многие у нас пошли в школу с восьми лет. Или пропустили. Я тоже пропускал, но потом догонял.
Я стал спокойней. Я уже контролирую себя. Я смотрю на них, вижу анатомический театр, но меня уже не пугают мои мысли. Они обычные для растущего организма, это в порядке вещей.
Правда, сны снятся. Снится Фрица. Один раз проснулся и решил поехать в Гейбель на велосипеде, хотя туда почти 60 км. И даже поехал, но с дороги вернулся.
Или пошел на базар, там колхозники продают свои продукты. Я ходил целый час и понял, что смотрю, может, тут есть Фрица. И ушел оттуда.
Чаще всего мне снится конь, что я на нем скачу голый. С Фрицей или один.
И просыпаюсь весь мокрый. Но к этому тоже стал относиться нормально. Если раньше я на это закрывал глаза, то теперь признаю, что есть проблема. Но если она есть, если я ее от себя не прячу, значит с ней легче бороться. И все тоже, наверно, борются. Если было бы не так, люди посвятили бы себя только половому наслаждению и рожали бы детей, никто бы не работал, не делал революций и не строил новое будущее. И уж тем более не шел бы его защищать, потому что, чтобы отдать жизнь за Родину, надо сознавать, что ты отказываешься от пошлых ее сторон.
