– Не понял! Ты его ссышь, что ли?
– Нет, но раз танцует, то пусть. Я в следующий раз.
– Ну ты… Как тебя? – вдруг вспомнил спросить Илья.
– Виктор.
– Ну ты и дуб, Витек, – упрекнул Илья. – В следующий раз! Нет, понятно, от Камы у любого бздо будет. Но я у него в кентах, договорюсь! А ты лови момент, понял?
Он подошел к Каме, тронул его за плечо и что-то сказал.
Кама недовольно остановился.
Илья еще что-то сказал, энергично кивая в сторону, куда-то приглашая. Кама, пожав плечом, буркнул Вере что-то извинительное. И ушел с Ильей. Надо полагать – выпить.
Вера пошла к Никичихиной, и тут я возник перед ней.
– Привет, можно?
Она кивнула.
Я обнял ее…
Как там писал Лермонтов?
«Я не знаю талии более гибкой и сладострастной»?
Впервые на это наткнувшись, я перечитал раз десять и запомнил навсегда. И именно об этом думал, танцуя с Верой, хотя никакой другой талии не знал, да и в сладострастии не очень разбирался.
Но нет у меня своих слов, чтобы выразить, что чувствовали мои ладони, все плотнее прижимавшиеся к тонкой ткани и к тому, что жило под ней.
Приготовленное признание застряло во мне, казалось невозможно произнести вслух то, что я проговаривал уже тысячи раз. Но и молчать было глупо.
Я кашлянул и сказал:
– Нормальный вечер.
– Да.
– У тебя платье красивое.
– Спасибо.
И все. И медленный танец кончился. Грянули опять «Шизгару», Вера улыбнулась мне и отошла к своей Никичихиной.
Я встал неподалеку, ждал следующего танца.
Явился Илья, рассказал, что чуть не влопался: директор накрыл выпивающих и курящих в раздевалке, отругал, выгнал чужих, в том числе Каму. Кама ушел с честью, обложил на прощанье директора матом. А Илья не попался директору на глаза, прятался за вешалками. Он был доволен приключением, но продолжал заботиться обо мне.
– Ну, получилось?
– Да нет.
– А чего так?
– Да так.
– Послала, что ль? – предположил Илья. – Тогда моя очередь.
Я не успел возразить, он ринулся к Вере.
Как раз кончилась «Шизгара», начался очередной «медляк».
Косноязычный Илья, танцуя, не умолкал, что-то рассказывал, а Вера – смеялась.
Я злился на себя.
Прошелся, выискивая, с кем бы потанцевать. Но все были заняты или не очень мне нравились.
Я забился среди стульев, мрачно сел.
Чтобы смотреть на Веру и травить себя.
Но она исчезла.
Исчез и Илья.
Я несколько раз обошел зал, их не было.
Вышел в коридор. Пусто.
Пошел в раздевалку. Ее плащ висел на месте.
Начал блуждать по этажам.
На третьем или четвертом увидел их. Они стояли и целовались. Вера намного ниже, поэтому Илья согнулся, закрыл ее собой, обхватив руками.
– Привет, – сказал я.
Илья оторвался, недовольно спросил:
– Ты чего тут?
– Гуляю. Нельзя?
Вера выскользнула из рук Ильи и прошла мимо меня.
– Кайф поломал, – сердито сказал Илья. И похвастался: – Ништяк сосется, с язычком!
Я ударил его.
Илья ответил сразу же, и я оказался на полу.
Он присел рядом на корточки. Я сплюнул кровь.
– Ты совсем дурак, ё? – спросил он. – Сам же сказал, что ничего не вышло. Если ты на принцип лезешь, я не жадный, уступлю, только хлебальник не разевай! Иди и это самое. А то как этот. У меня своя чувиха есть, Марина, ты же знаешь.
Этим людям кажется, что всем известны подробности их жизни.
Он протянул руку, помогая встать.
– Ладно, – сказал я. – Замнем.
И пошел в зал.
Увидел, что Вера опять стоит рядом с Никичихиной. Но уже не такая, как была. Что-то словно изменилось – что-то неуловимое.
Тут объявили медленный танец. Вера осмотрелась, увидела меня, улыбнулась и пошла ко мне. Спросила со смехом:
– Можно вас пригласить?
Я хмуро кивнул.
Начали танцевать.
Опять мои ладони на ее талии, но ощущение совсем другое, будто под тканью не тело прежней Веры, с проступающими ребрышками и позвонками, а чье-то чужое тело, сильное, гибко движущееся в танце, зрелое, хоть и хрупкое. Тело взрослой женщины.
У меня было что-то вроде обморока наяву. Даже головой затряс, чтобы прийти в себя.
Я любил ее, как никогда раньше, но хотелось ей сказать что-то злое – будто она мне изменила.
И я сказал:
– Значит, так?
– Что?
– Не могла никого лучше найти?
– А что?
– Не надо мне тут! Я видел.
– Витя, что ты видел? Ничего не было.
Так, подумал я. Она отпирается – почему? Потому, что ей стыдно, что она целовалась с Ильей? Или потому, что я ей дорог, но сам виноват, никак не мог расшевелиться, вот она и намекает, что это не считается, а настоящее, быть может, впереди.
И я ей тут же все простил. Обнял крепко, смело, посмотрел в глаза и сказал:
– Я тебя давно уже люблю.
– Знаю, – отозвалась Вера.
– И чего?
– А чего?
Может, она не поняла? Или подумала, что шучу?
Я повторил:
– Я тебя очень давно и очень сильно люблю.
– Спасибо. А я еще никого.
Так, подумал я. Она сказала: еще никого. А могла бы и не говорить. Но сказала. Опять – намек. Никого, но еще могу. Дает мне шанс.
– Это хорошо, – сказал я.
Она рассмеялась.
– Ты с кем домой идешь? – спросил я.
– Ни с кем. Я живу недалеко.
– Я знаю.
Конечно, я знал, я сотни вечеров провел, блуждая около ее дома и глядя в ее окна.
– Можно провожу?
– Ладно, – сказала она.
Для меня выпускной вечер кончился, хотя он сколько-то еще длился. Больше с Верой не танцевал и она ни с кем не танцевала.
А потом я провожал ее.
Я шел молча и думал, что должен ее поцеловать. Остановить, взять за плечи и поцеловать.
Вот у того угла.
