Мы сидели потом в кафе-стекляшке, выпивали. Быстро нашли общие темы, вернее, одну тему: превратности любви. Паша раньше жил в Самаре, то есть тогда еще Куйбышеве, женился на интеллектуалке, считавшей его гением, они родили ребенка, но произошла трагедия: Пашина жена, утомленная, легла вздремнуть рядом с грудным сыном и, как говорят в народе, приспала его. То есть во сне навалилась телом, и ребенок задохнулся. Она лечилась после этого у психиатров, которые объясняли ей, что смерть младенца во сне может наступить от множества причин, придавить его до удушья почти невероятно… Она не верила. Детей больше иметь не хотела, Пашу ненавидела, упрекала в случившемся – это он довел ее до такой степени усталости. Но уходить от него не собиралась.
– Я не мог с ней развестись, – рассказывал Паша. – Во-первых, жалко. И просто некогда было этим заняться. То работа, то творчество.
Когда в Энгельсе нашлось место редактора многотиражки, да еще пообещали квартиру, Паша согласился, не раздумывая. Он надеялся, что перемена жизни подействует на жену живительно. И все сначала наладилось, и дали квартиру, но тут жена начала ревновать – с истериками, с битьем посуды, с угрозами покончить с собой. И, действительно, один раз резала вены.
– А поводы были? – спросил я.
– Кто не грешен? – улыбнулся Паша, обнажая желтые прокуренные зубы, из которых нескольких уже не было, а оставшиеся росли вкривь и вкось.
– Но сейчас ничего живете?
– Уехала. Устала от меня и от себя. Наслаждаюсь свободой.
– Хорошо, когда есть своя квартира, – вздохнул я.
Паша тут же понял:
– А что, проблема?
– Вообще-то, да.
– Мои апартаменты всегда свободны! Тем более – для лучшего художника Саратова и области! Кстати, сейчас расскажу, какими я вижу иллюстрации.
Он рассказал и вручил рукопись книги в канцелярской папке.
Это были импрессионистские новеллы: мало сюжета, много настроения, много деталей и зарисовок, видно, что автор больше всего любит свои мысли по поводу своих мыслей. Мне эти тексты не понравились, но Паше при встрече я промямлил что-то неопределенно одобрительное. И тут же стал его другом, он постоянно названивал мне – и из дома, и с работы, часто поздно вечером или ночью и, как правило, полупьяный, вел долгие беседы о своем творчестве:
– Рассказ «Тень» – помнишь?
– Да, конечно.
– Не кажется, что я финал подсушил?
– Да нет, нормально.
– Я тоже так думаю. А вот из «Дома в лесу» можно повесть сделать. Как думаешь?
– Пожалуй.
– Там же просится продолжение: что стало с Анной?
– Да, хотелось бы узнать, – соглашался я, не помня, кто такая Анна.
Наезжая в Саратов, он обязательно звонил, заходил, выпивал со мной без моего участия, я в тот год к спиртному не притрагивался. Галина его не любила, как не любила и большинство моих друзей и приятелей.
– Богема! – говорила она. – Терпеть не могу. Творцы, гении, а у самих вечно семьи брошенные, детям жрать нечего!
– Он без семьи.
– Вот и слава богу!
Мы зашли на почту, я позвонил Паше из междугородного автомата.
Он ответил сонным голосом.
Я напомнил, что он обещал предоставить апартаменты, когда понадобится.
– Не вопрос! – сказал он. – Уйду хоть на целый день. Только я не в форме, поправишь меня?
– Поправлю.
Мне повезло: в ближайшем гастрономе оказался коньяк. Больше ничего не было, а коньяк для обычных покупателей слишком дорог. Вот он и выстроился там на целую полку. Зачем-то я точно помню, что это был грузинский коньяк. С синей этикеткой. Три звездочки. С непоэтичным названием «Самтрест». Острота памяти на такие вещи, возможно, объясняется тем, что весной того года я прошел курс реабилитации в наркологической клинике и был уверен, что моя болезнь позади. Поэтому поневоле запоминал то, с чем прощался.
Кстати, ногу я сломал через месяц после своего решительного лечения. До этого падал в пьяном виде – и на ровном месте, и с лестниц, и даже, было дело, из окна второго этажа, и ничего, кроме ушибов, а тут был трезв, честно шел домой, решил перепрыгнуть, спрямляя путь, металлическую ограду, отделяющую дорогу от тротуара, нога попала меж прутьев – и будьте любезны. Морали в этом, конечно, никакой, просто случай.
Мы поехали в Энгельс. Дорога через мост троллейбусом, а потом автобусом заняла полтора часа. Паша жил в панельной новостройке на краю города, в конце Волжского проспекта. Я видел, что Тане все это не очень нравится, отвлекал ее разговорами. Погода была славная, и вид на Волгу, вдоль которой проходила дорога, открывался замечательный. Я указывал Тане на это, но она смотрела довольно хмуро. Возможно, чистота голубого неба и широкая гладь воды напоминали ей, что в ее жизни не все так чисто и гладко.
В дверь я звонил долго.
Наконец Паша открыл. Заспанный, мятый. В однокомнатной квартире голо и убого, раз и навсегда разложенный диван застелен каким-то скомканным тряпьем. Запах соответствующий.
Увидев Таню, Паша поклонился и широко повел рукой:
– Прошу!
Таня глянула на меня с недоумением, почти с испугом, сделала пару шагов и остановилась.
Паша выхватил бутылку у меня из руки, шмыгнул в кухню.
Я прошел за ним.
На столе немытые стаканы, банка с остатками консервов, пепельница, набитая окурками, полбуханки хлеба – видно, что не резали, а рвали руками. Паша налил себе три четверти стакана, подумал, добавил еще несколько капель.
– Для поправки хватит.
Выпил, не отрываясь, двигая кадыком, оторвал кусок хлеба, пожевал, выдохнул.
– Проходите, чего вы? – позвал он Таню, которая так и стояла в прихожей.
Таня прошла, огляделась. Паша взял табуретку, вытер ладонью, поставил перед нею. Она села.
Паша отошел к подоконнику, сел на него, закурил, весело осмотрел меня и Таню и спросил:
– Значит, это вы, прелестница, отдаете свою красоту этому бездарному уроду?
Таня встала.
– Витя, мне кажется, мы не вовремя.
– Сударыня, мадам, леди, вы что? – закричал Паша. – Вас Витя не предупредил? Я дурак, и шутки у меня дурацкие! Стиль такой, понимаете ли. Я травестирую обыденность! На самом деле ваш Виктор красавец и самый талантливый человек Саратова и Энгельса! После меня. Но нас нельзя сравнивать, я писатель, он – художник. Он вам давал почитать мою книгу?
– У вас уже вышла книга? – вежливо спросила Таня.
– Еще нет, но скоро. Витя, ты не давал? Ну, ты гад! Значит, Галина не знает, кто я?
– Это Таня, – сказал я.
– Почему?
