– Витя…
– Ладно. Извини.
Я отсел обратно с чувством странного облегчения. Оттого, наверное, что перестал мучить Веру. Потому что не люблю никого мучить.
А она опять взялась за еду и спросила так, будто ничего не произошло:
– У тебя есть какие-то ресурсы? Машина, квартира какой-нибудь бабушки, слишком для нее большая, гараж, дача?
– Машина и гараж – жены. Были мои, от отца, я на нее переписал. Все равно не пользуюсь.
– Ты ангел просто.
– Да ладно.
– И она не согласится тебе помочь?
– Она не знает о моих делах, и не хочу впутывать. Есть дача мамина, она много не стоит. Бабушки нет. Правда, мама живет в трехкомнатной квартире.
– Вот! А ты с семьей где?
– Отдельно. Тесть, отец жены, кооператив ей построил еще в конце восьмидесятых. То есть нам, но на ее имя.
– Значит, у мамы трехкомнатная, а ты мучаешься, где денег взять? Ей что, в хорошей однокомнатной будет плохо? Продаст свою, купит поменьше – и вот тебе деньги! Не хватит – добавлю. Если в разумных пределах.
Она была просто счастлива, что нашелся такой замечательный вариант.
Посмотрела на часы.
– Если не против, я пойду, у меня еще встреча. А ты посиди, закажи, что хочешь, это от ресторана.
– То есть от тебя?
– Ну, от меня. И что такого?
– Да ничего, нормально.
Она встала и вдруг погладила меня по голове, а потом поцеловала в щеку.
И это был первый наш за двадцать пять лет поцелуй.
Она ушла, подошла официантка, спросила, нельзя ли убрать лишние тарелки. Посмотрела на меня с уважением. Друг хозяйки все-таки. Да и мужчина ничего себе, читалось в ее простеньких серых глазах.
– До скольки работаешь? – спросил я.
– А чего это вы спрашиваете?
– Могу до дома проводить.
– Спасибо, – с сожалением сказала она. – Меня муж встречает.
– Тогда водки.
– Уверены? – спросила она с такой родственной заботливостью, будто была моей сестрой. Вернее – стала ею за какую-то минуту общения. Я не раз встречал таких отзывчивых людей и поражался всегда их душевной щедрости. И ведь ей выгодно, чтобы я взял водки, у нее с этого навар. Добра – в ущерб себе.
Я встал, обнял ее.
– Уроню, – прошептала девушка и осторожно поставила поднос на стол.
Я целовал ее страстно, нежно, долго. Она отвечала такой же нежностью.
– Ну вы даете, – оттолкнула меня, выдохнула, оглянулась, взялась за поднос.
– Накатывает иногда.
– У меня тоже, – призналась она. – Бывает – ужасно хочется поцеловаться. И даже не для чего-нибудь, а просто так. А водки не надо, хорошо?
– Хорошо.
Мамину квартиру продавать не пришлось. Я все ей рассказал, она приняла удар стойко, не ругала меня, только попросила больше не ввязываться ни в какие махинации. Но едва мы занялись продажей, узнал тесть и выручил меня.
– Даю не тебе, а, считай, Галине, – сказал он. – Не хочу, чтобы у дочери мужа убили. Отдашь, когда сможешь.
Я понимал, что этими деньгами он хотел удержать меня в семье – знал ведь, к чему у нас все идет. И все-таки взял.
А в ресторан к этой официантке, Люсей ее звали, я заглянул через пару недель, и нам опять было очень приятно поговорить и постоять в обнимку за дверью какой-то подсобки, после чего два месяца мы дружили с нею почти каждый вечер, удивляясь, до чего нам друг с другом хорошо, зная при этом, что ни она, ни я своей жизни менять не собираемся.
– И это отдельно приятно! – любила она приговаривать, когда одевалась и тщательно проверяла, не забыла ли чего.
ЗАЛОЖНИКИ
(2002)
Табличка «ВЫХОД / EXIT» светится над дверью, до которой не больше пяти шагов.
Или два-три прыжка. Два-три прыжка, и ты в коридоре, а потом на улице, где люди буднично ходят и ездят, не осознавая прекрасности своей свободы, не понимая счастья идти и ехать куда захочешь.
Но у двери человек с автоматом. И ты вспоминаешь, что тело твое всего лишь жидкая субстанция в тонкой оболочке. Продырявят ее – и жизнь вытечет легко и просто, как вода из резинового шара, проткнутого гвоздем. Бесшумно. Спокойно. Равнодушно. То есть для тебя страшно, но для этих людей, что нервно передвигаются по залу, кричат, угрожают, с кем-то говорят по мобильным телефонам, чего-то требуют, твоя жизнь, как и жизнь всех остальных, собравшихся здесь, не дороже, чем вода, причем вода не для питья, мытья или орошения, вода пустая, дистиллированная. Ничего не значащая. Для них ты умер еще до своей смерти, они не видят тебя, они видят только какую-то свою сумасшедшую цель. И все, что на пути к этой цели, для них перестает быть одушевленным. Ребенок от взрослого отличается только тем, что меньше. Ну, как есть большие комки грязи, а есть маленькие, только и всего.
С начала захвата прошло шесть часов. Ночь. Люди сидят неподвижно. Уже нет истерик, вскриков, плача. Некоторые спят. Или впали в забытье. От всего устаешь – и от ужаса тоже. Женщина сзади, тяжело дышащая (астма или стенокардия), вздохнув, прошептала: «Уж пусть бы взорвали, в конце-то концов. Ждать надоело».
Наверное, не она одна так думает.
Взорвать должны женщины-смертницы. Они стоят вдоль стен, по периметру. На них взрывчатка и проводки. Наглядная для всех простота: присоединим проводки – и все. Женщины юные, тонкие, в черном. Головы обмотаны платками, видны только глаза. В глазах – давно принятое решение. Никаких сомнений.
За эти шесть часов ты пережил несколько состояний – как, наверное, и другие.
Сначала оторопь: не может этого быть! Все было обычно, нормально, мы сидели, смотрели и слушали – и вдруг они ворвались, закричали, раздались выстрелы. Чепуха какая-то.
Потом страх и желание защитить тех, кто рядом. Рядом женщина Лиза и ее десятилетняя дочь Ада. С Лизой ты знаком два месяца, Аду сегодня увидел первый раз. Но они с тобой, значит – на тебе ответственность. Ты должен защитить их. Но как? Придумываешь: им надо лечь на пол. Втиснуться меж кресел и лечь. Если захватчики сейчас начнут стрелять в зал, на полу можно уцелеть. Говоришь об этом Лизе и Аде. Лиза смотрит на тебя и ничего не понимает, она в шоке. Трясешь ее за плечи, втолковываешь. Ада плачет. Наконец до Лизы доходит, она кивает, сползает, тащит дочь за собой. Оглядываешься и видишь, что не ты один догадался, как нужно поступить. Другие тоже прячутся на полу меж рядов – те, кто может там поместиться.
Но тут последовал приказ всем сесть нормально. Им не нравится, когда кого-то не видно.
Суета, хлопанье сидений, какие-то перемещения. Кто-то захотел выбраться из своего ряда. Пресекают. Вставать и ходить можно только с разрешения.
