– Молодец, – сказал хозяин гаража. – А вы? Товарищ признался, а вы что же, лучше?
После меня Ромке и Костяну было легче.
– Я вор и говно, – всхлипнул Костян.
– Я вор и говно, – пробормотал Ромка.
– Ну вот! – удовлетворенно сказал хозяин гаража, закуривая третью подряд сигаретку. Я уже знал тогда, наблюдая за отцом и другими взрослыми, что курильщики чаще курят, когда чем-то увлечены или когда выпьют. Хозяин был трезв. Значит – увлекся.
– Мы пойдем? – спросил Костян.
– Куда?
– Домой.
– Здравствуйте пожалуйста! – изумился мужчина. – Какое такое домой? Сами же признались, что воры и говно. Ворам где надо быть? В тюрьме. А говну где надо быть? В сортире. А ты говоришь – домой!
Он помолчал. Докурил третью сигарету, загасил ее в жестяной банке-пепельнице – очень аккуратно, словно этим показывая, что, в отличие от нас, он человек очень приличный и упорядоченный, все делает хорошо и правильно.
Встал и пошел к воротам.
– Я в милицию пожалуюсь! – сказал Ромка. Несмотря на свои фантазии, он был самый практичный из нас человек.
– На что? На то, что вы меня обокрасть хотели? Да я вас сам в милицию отведу.
– Ведите! – поддержал я Ромку.
– Переночуете тут – и отведу.
– Дяденька! Меня мамка ждет, она больная! – заревел Костян.
– Раньше про мамку надо было думать!
Он приоткрыл ворота, постоял, любуясь на волю, которой собирался лишить нас.
Но так быстро кончить приятное занятие ему не хотелось.
Он придумал кое-что новенькое.
Закрыл дверь, подошел к стеллажам. Снял трехлитровую банку, закрытую пластмассовой крышкой, наполовину заполненную чем-то желтоватым.
– Компот у меня тут, – сказал он. – Природный, чистый. По стакану выпейте – и идите.
– Ссаки? – тут же догадался Ромка.
– Лекарство! – возразил мужчина. – Журнал «Здоровье» читать надо! Лечит от всех болезней! Я не верил, а как начал – сразу поздоровел. Только все не успеваю выпить, остается. Храню тут, в холодке. Вот, теперь вас подлечу. От воровства. Вы ведь признались, что воры и говно. А где говно, там и моча.
Он налил в грязный стакан и протянул Ромке.
– Выпейте – и гуляйте. Чтобы навсегда запомнили, как чужое воровать.
– Не буду! – сказал Ромка.
– Дело твое. Кто будет? Обещаю – отпущу.
– Я буду! – сказал Костян.
Взял стакан, понюхал, скривился. Отхлебнул – и заплевался, закашлялся, скрючился. Мужчина успел выхватить у него стакан.
– Не буду! – кричал Костян. – Не хочу! Гад!
– Дело ваше, – сказал мужчина.
А мне вспомнилось одно слово, которое я вычитал в книге про войну. И сказал:
– Вы, знаете, кто? Вы садист! – Подумал и добавил: – И фашист.
– Чего? Сопля, ты чего взрослому говоришь?
– Садист. Фашист. Садист. Фашист.
– Садист! Фашист! – подхватил и Ромка.
– Фашист! – закричал Костян, утирая рот рукавом и плюясь.
– Садист! Фашист! – кричали мы все трое.
Собственные крики придали нам смелости. Мы надвигались на хозяина гаража. Ромка схватил гаечный ключ.
– Сейчас по башке тебя! А потом машину раскурочу! – завопил он.
Я взял какую-то палку. Костян поднял кирпич.
Мужчина испугался не на шутку, отбежал к двери, схватил лопату, открыл дверь.
– Выметайтесь, бандитье малолетнее! Кто близко подойдет – убью!
Мы шли домой, счастливые, возбужденные, чувствуя себя победителями. И, кстати, не упрекнули Костяна, что он сдал Ромку и согласился пить мочу. И никогда, ни разу потом не припоминали ему вынужденный его позор.
За долю секунды вспомнилась эта история, и тут же из памяти выскочила другая.
Из моего запойно-алкогольного прошлого.
Хотя нет, еще не запойного тогда, но уже алкогольного.
Шел домой, был навеселе. Вижу картинку: два милицейских молодца, почти одинаковых с лица, тянут в «воронок» интеллигентного гражданина. Тот не согласен, спорит, и видно, что, пусть и под хмелем, но на ногах держится вполне твердо, речь связная, хоть и взволнованная. А неподалеку на лавке лежит явный пьяница. Брюки расстегнуты, один ботинок на ноге, другой под лавкой.
Я преисполнился гражданской досадой и сказал ментам, проходя мимо:
– Конечно, с настоящими алкашами возиться труднее!
– И я им о том же! – воскликнул интеллигентный гражданин.
Они впихнули его в кузов, где его принял третий милиционер, а потом, переглянувшись, взялись за меня.
Я даже не сопротивлялся, отнесся иронически, будучи уверен, что меня сразу же отпустят в отделении, где есть начальство, которое наверняка не позволит подчиненным так явно самодурствовать. По пути пытался развести юных милиционеров на беседу, допытываясь, не совестно ли им хватать невинных людей, но те отмалчивались.
Привезли в вытрезвитель на углу улиц Чапаева и Белоглинской. Дополнительный юмор заключался в том, что дом мой был в двух шагах, наискосок. Окна квартиры видно. Я сказал об этом милиционерам, они не отреагировали.
Завели, приказали раздеваться.
– Во-первых, по закону я имею право сделать один звонок, – сказал я. – Во-вторых, я не пьян и могу с закрытыми глазами по половице пройти. В-третьих…
Из глубины помещения вышел милицейский начальник, лейтенант в сверкающих новеньких погонах на выглаженной рубашке, в фуражке с высоко задранной тульей, тогда только что появилась эта мода и в милиции, и в армии, – возможно, срисованная с фасонистых фуражек эсэсовцев в сериале про Штирлица. Он был высок, элегантен, казалось, что на руках его перчатки, хотя перчаток не было, просто – очень белые руки. Он вообще был белокож, с бесцветными бровями над бледно-голубыми глазами. Лейтенант не дал мне выдвинуть все аргументы, закричал весело:
– Раздевайся живо! Будет тут еще выеживаться! Помогите ему!
Милиционеры стащили с меня пиджак, сдернули галстук, рубашку. Брюки и ботинки я снял сам, остался в трусах и носках. Меня подвели к пожилой женщине в белом халате. У нее было доброе и простое лицо, как у няни Арины Родионовны с известного портрета неизвестного художника. Она наложила мне манжету тонометра, стала качать грушей.
– Послушайте, вы же врач, – сказал я ей. – Вы прекрасно понимаете, что я трезвый. Зачем этот фарс?
– Вы все трезвые! – проворчала добрая старушка, обдав меня теплой спиртуозной волной. – Ты иди и ляжь спокойно, а то ведь хуже будет.
Меня втолкнули в комнату с дюжиной коек. Почти все уже спали.
