— Жалость, Христофорыч. Это жалость. Она ее жалеет. Смотри, как скривилась. Она соболезнует; не Сунгуру, а Ларе.
— А почему? Из-за матери или жениха? — с любопытством спросил Монах.
— Думаешь, она знает?
— Уверен. Она же ведьма, видит всех насквозь. Из-за жениха, Леша. Она соболезнует бедной Ларе из-за этого… прекрасного принца. — Монах хотел произнести словцо, созвучное «чудаку», но, как человек воспитанный, удержался.
— Мерзавец! — сказал Добродеев. — Нисколько его не жалко. Жалко только, что теперь Сунгуру крышка.
— Еще не вечер, Леша. Мы его отобьем. Приложим усилия, во всяком случае.
— Хорошо бы, — с сомнением произнес Добродеев.
— А вот она снова и снова смотрит на Абрамова. Тебе не кажется, что они знакомы? На ее лице неприятное выражение, как будто она что-то вспомнила… или силится вспомнить.
— У нее все время неприятное выражение, — сказал Добродеев. — Кстати, она приглашала нас в гости на наливку. Надо бы сходить.
— Сходим. Отобьем Сунгура и сходим.
Добродеев только вздохнул.
— Кстати, я не заметил на скорбной церемонии ни Пояркова, ни Мельника. А как же традиция? И Мадам Осень не пришла.
— Это устаревшая традиция, Лео, современные сыщики ею не пользуются. Насчет Мадам Осени не знаю. А сейчас предлагаю посмотреть старые фотки, которые я случайно прихватил из спальни Алены.
— А потом забыл отдать Сунгуру?
— Ну… он как-то не проявил к ним интереса, и я решил пока оставить их себе. Помнишь, он сказал, что никого не узнает и что вокруг Алены вечно крутились молодые люди?
— Помню. Я думаю, он просто не хотел их видеть, — заметил Добродеев.
— Не хотел. Он и так все знал. Эти парни и девушки учились вместе с Аленой, многие уехали, они нас не интересуют. А вот те, кто остался…
— А они при чем?
— Они владеют информацией. Как тебе должно быть известно, в зависимости от количества информации меняется угол зрения. Мы же ничего о ней не знаем. А Сунгур ничего и не хотел знать. Он даже не знает, кто отец Лары. Ему все равно. Я бы на его месте покопал. А ты?
Добродеев задумался. Потом сказал:
— Я — нет. Вдруг он крутится где-то рядом, и я все время ревновал бы и сравнивал его и себя. Лучше не знать.
— Резонно, Леша. Меньше информации, крепче сон. Насчет ревности… было полно других, к кому он мог ревновать.
— А тебе не приходит в голову, что Сунгур прекрасно знает, кто ее отец?
— Приходит, Леша. Город невелик, были подметные письма, телефонные звонки, доброжелатели… Еще как приходит!
— Он обожает Лару и ревнует, он должен бояться, что она узнает… или тот ее уведет.
— Видимо, он не чувствует опасности. О том, что Сунгур не родной ей, она знает, скорее всего. И если бы узнала, кто родной, ничего не изменилось бы — видимо, личность ее родного папаши настолько непрезентабельна, что не представляет ни малейшей опасности. Насчет ревности ты прав, Леша. Он, несомненно, ревновал Алену, но еще больше — приемную дочку. С сыном близости нет, они чужие… тем более сейчас. Лара — все, что у него есть. Стержень. Вообще, странноватая семья…
— Таких много, Христофорыч. Живут по инерции, лишь бы ничего не менять.
— Не понимаю. Менять легко, было бы желание. Нельзя подчиняться обстоятельствам. Лично я был женат три раза.
— Ты же волхв, — заметил ехидно Добродеев. — Ты же все время удираешь, то в тайгу, то в горы. Ты — волхв-одиночка. У Сунгура Одинокий Волк, а ты одинокий волхв. От своих женщин ты тоже удираешь.
— Бывало, — признал Монах. — Ба, а кто это у нас тут нарисовался? — воскликнул он вдруг, упирая палец в одну из старых фотографий. — Ну-ка, Лео, посмотри своим острым репортерским оком и скажи, тот ли это, на кого я думаю?
Добродеев взял фотографию, присмотрелся.
— Абрамов! С Аленой! Он был ее любовником! — выпалил. — Господи, и никто ни сном ни духом! Я… я ни сном ни духом! Я! Это ничтожество! Как она могла?!
— Дал маху, Лео. Насчет того, как она могла… философский вопрос. Кому дано их понять? Может, у него папа министр.
— Ты думаешь, он может оказаться отцом Лары?
— Посмотри на даты, Леша. Сколько лет нашей девочке?
— Двадцать пять… весной отмечали, я был у них.
— А что на фотке? То-то и оно.
— Ты думаешь, он знает?
— Знает. Потому и зачастил с цветочками. У него тоже никого нет.
— Да от него все бабы шарахаются! Ах ты… А тут бедная сиротка совсем одна… Сволочь! И что это нам дает, Христофорыч?
Монах вытянул губы трубочкой, почесал под бородой. Потом сказал:
— Ну… кое-что. Теперь мы понимаем, почему Алена гнобила его публично, она не могла ему простить… скажем, совместного бурного прошлого и совместного ребенка. Потому и Лару не любила. Возможно, спрашивала себя, как она могла с этим мозгляком… Алена была амазонкой или самкой богомола, если из мира фауны. Самка богомола после ночи любви откусывает супругу голову.
— Зачем?
— Черт ее знает! Откусывает — и все.
— Таких самок немерено, — заметил Добродеев. — А он что?
— Он… а что он! Он любовался издали на их прекрасную семейную жизнь, творческое содружество и завидовал смертной завистью. Он пуст, у него ничего и никого нет, книжек его не печатают, дочка воспитывается врагом и не имеет ни малейшего понятия о том, кто ее настоящий любимый папа. А годы идут, хочется тепла, семьи… Сейчас, Леша, настал его звездный час.
— Ты думаешь, у него получится?
— Посмотрим.
— Это он убил Алену! Больше некому.
— Пять минут назад ты был уверен, что это Сунгур.
— Количество информации меняет угол зрения… или как там ты говоришь. У него был мотив.
— Какой, если не секрет?
— Месть! Христофорыч, это была полнокровная, созревшая, выношенная месть. Старая, как мир.
— Полнокровная… выношенная… во как! Что значит — человек, привыкший к перу. Надеюсь, версия гипотетическая?
— Христофорыч, он вполне мог убить! Я не хотел сплетничать… — Добродеев сделал вид, что колеблется. Монах ухмыльнулся. — Говорили, он поднимал руку на своих женщин. Он на все способен. Она его бросила, он ее убил.
Монах подумал, что Добродеев до сих пор ревнует Алену к «этому ничтожеству» и вспоминает, что самому не обломилось.
— Долгонько ждал, — заметил он мирно.
— Месть — блюдо, которое должно остыть, — пафосно сказал Добродеев.
— Ну да, ну да… не забывай, что она мать его ребенка… все-таки.
