Сушкова наблюдала за ней, все поняла и даже обрадовалась произошедшему, сказав, что не следует отвлекаться на всякую ерунду, а надо отдыхать и принимать таблетки. И тут же подсунула две.
Потом они ели и говорили о чем-то, что Варю не интересовало вовсе, она пыталась вспомнить нечто очень важное, но не могла. Какая-то мысль крутилась в сознании, но ускользала… Нить ухватить было невозможно: клубок стремительно вращался: мелькали воспоминания, образы, лица людей, слова и обрывки фраз. Что-то говорила Сушкова, но то, что она говорила, улетало в пространство, и понять, что она хочет, было невозможно. Время пульсировало — то сжимаясь, то растягиваясь до бесконечности… Заходила вдова Бедриченко, и Варя не смогла узнать ее, хотя Светлана наклонилась и заглянула ей в глаза.
Светлана пошевелила губами, но слов не было, и лишь вечность спустя где-то в космосе прозвучал медленный колокол:
— У-уж-асс ккако-ой! Бедная Ва-ррряяяяя!
Опять она лежала в постели, возможно, лежала уже давно, а может, и не было никакого утра, и никакая вдова Бедриченко не заходила — все это был сон, и вся жизнь до этого была сном. Реальной оставалась лишь школьная подруга. Сушкова все время находилась рядом. Она сидела возле постели, и, открывая глаза, Варя смотрела на нее и пыталась понять, где находится. Пару раз Жанна подносила к уху Вари телефончик, где звучал мужской голос. Кто-то интересовался ее здоровьем, но Синицына не могла понять, кто это, и не могла вспомнить необходимых слов, чтобы ответить. Зато отвечала Жанна, она что-то долго объясняла и даже выходила из спальни. В какой-то момент сознание прояснилось, и Варя отчетливо услышала ее голос:
— …с утра нормально выглядела, а сейчас снова в отключке. Может, сиделку нанять, а то смотреть на это уже сил нет?..
За окном мигали точки зеленых звезд. Варя проснулась от того, что лежащий рядом мужчина за мгновенье до ее пробуждения поднялся с постели, еле слышно прозвучали шаги босых ног и растворились в ночной тишине. Это мог быть только Андрей. Варя вглядывалась в полумрак, но никого не было ни в комнате, ни во всем доме. Она быстро поднялась, ее качнуло от слабости, она сделала шаг и, чтобы не упасть, схватилась за стену. Потом дошла до двери в ванную, распахнула, но внутри была темнота, пришлось включить свет — никого. Только сейчас вспомнила, что это не мог быть Андрей. Не мог, потому что находился далеко. И тот, кто лежал с ней рядом, пришел из тьмы, подкрался осторожно, лег рядом — огромный и страшный: он дышал осторожно, но вся комната была наполнена только его дыханием, потому что у Вари не было сил и смелости вдохнуть, и она умирала теперь от ужаса, от отсутствия воздуха и от предчувствия того, что неминуемо должно сейчас произойти… Кто-то пришел из сна, или сон стал реальностью, видимой только ей, а потому не было никакой возможности убежать или позвать на помощь… Она стремительно проваливалась в бездну, и скорость падения увеличивалась; от стремительного стука сжалось сердце, но билось оно где-то далеко наверху — там, где Синицыной уже не было, и расстояние между ней и бьющимся комочком все увеличивалось, увеличивалось… Хотелось кричать, но сил не было даже на то, чтобы тихо застонать…
А потом она все же пришла в себя, увидела звезды, почувствовала, как с кровати поднялся тот огромный и страшный… Теперь она сидела на краешке ванны, убеждая сознание, что это был очередной сон… И вдруг вспомнила, что видела до того, как к ней пришел этот ужас… Она была в беседке. За столом сидел отец, который смотрел на нее с улыбкой, какая появлялась на его лице лишь в моменты особой радости.
— …Я всегда боялся темноты, — говорил Владимир Викторович, — в детстве особенно. Когда мне было года три, родители отправили меня за город вместе с детским садом. Бабушки в деревне у нас не было, да и принято тогда было вывозить детей в детские лагеря целыми группами. И когда я ночью просыпался в огромной комнате, то видел ночь и забирался с головой под одеяло, в еще большую темноту и духоту, чтобы там трепетать от страха. Но вот однажды, перед тем как забраться в свое убежище, я глубоко вздохнул — и вдруг почувствовал едва различимый аромат. Он был таким тонким, нежным и добрым, что я понял, что где-то рядом есть жизнь без всякого страха, наполненная добротой и красотой. И тогда я поднялся, пересиливая желание спрятаться, прошел вдоль длинного ряда детских кроваток, мимо столика, за которым, положив голову на руки, спала ночная нянечка, выбрался в коридор, в конце которого над дверью едва теплился бледно-желтый ночник, вошел в эту дверь… Запах усилился. Я стоял на крыльце, задыхаясь от аромата, переполнявшего мои легкие и мою душу… Вдоль всего дома были разбиты клумбы, на которых росли цветы. Клумбы с цветами я видел, разумеется, и днем, и они привлекали мое внимание, но лишь бабочками, которые над ними порхали. Однако я никак не мог подумать, что цветы могут так сладостно, до сжимания сердца, пахнуть. Цветы были разные, но благоухали в основном петунии, которых оказалось большинство. Именно их запах я запомнил на всю жизнь… А тогда я сел на корточки возле ступенек и наблюдал за тихой красотой мира: за лунным светом, за тенью от уличного фонаря, который, покачиваясь, посылал гибкие и легкие волны на стены домиков. Иногда вскрикивала где-то ночная птица, но в этом крике не было никакого страха, а только радость и удивление… Потом небо стало светлеть, и где-то совсем радом защелкал соловей. На крыльцо вышла ночная нянечка с пачкой папирос.
— Ты что здесь делаешь? — спросила она, собираясь ухватить меня за майку.
— Цветы, — прошептал маленький я в ответ и показал на клумбу.
Тетка вдохнула в себя аромат. Потом еще, но уже делая глоток бытия глубже.
— Это да, — согласилась она.
Потом затянулась беломориной. Струйка синего дыма ушла в рассветный воздух, а я смотрел на цветы, и цветы смотрели на меня. Страх ночи потом пропал навсегда, остался лишь страх той тьмы и той неизвестности, которая будет потом, когда меня не станет. Но это был уже страх обиды от того, что я исчезну, а этот цветочный аромат жизни останется, но большинству из тех, кто останется сидеть на том крылечке, будет все равно, пахнут петунии или кто-то рядом затягивается папиросным дымом. Я никогда не мечтал о богатстве, хотел лишь обеспечить твою жизнь, жизнь твоей мамы, чтобы потом, когда меня не станет, вы могли не бояться темноты, нищеты и собственного бессилия, а наслаждаться ароматами цветов и слушать, как радуется жизни утренний соловей… Много лет спустя я нашел тот детский лагерь. От него почти ничего не осталось — пара полуразвалившихся домиков. И клумбы с высокими сорняками. Но ели вокруг были те же самые, только выросли еще больше. Мощенная булыжником дорожка спускалась к речке с темной водой. Я купил эти земли, построил там дом с клумбами под окнами. Хотел подарить тебе этот дом и эти цветы, чтобы и ты могла наслаждаться тем счастьем, которое однажды испытал я… А сейчас я снова стою на том самом крылечке своего детства в несуществующем поселке Заполье, смотрю на клумбу с цветами, вдыхаю тот сказочный аромат, знаю, что могу сделать один шаг и остаться там навсегда… Хочу этого, но смелости не хватает…
— Заполье, — повторила Варя, зачарованная этим словом.
