– Иван Петрович, – перебил его Молчанов, – прошу прощения, но я хочу, чтобы моя жена тоже послушала ваши стихи. Вы не возражаете?
– О чем речь, Александр Тимофеевич, ей просто необходимо знать оду, которую я посвятил вам. И пилоту вертолета надо тоже послушать.
Молчанов любезно попросил свою жену Лену и командира вертолета спуститься из кабины вниз, и сразу захлопал в ладоши.
– Мы слушаем вас, Иван Петрович. В наше время мало кто пишет оды, и поэтому вдвойне интересно познакомиться с позабытым жанром.
– Мне, конечно, трудно так, сразу, – немного растерялся Иван от аплодисментов, – с корабля на бал. Но эту оду я выучил наизусть для того, чтобы Александру Тимофеевичу еще раз напомнить, с кем он имеет дело и что нужно будет предпринять потом после нашего серьезного разговора.
– Какого разговора, если не секрет? – неожиданно спросил американский профессор.
– Пока секрет. И не обижайтесь, Майкл Мардахаевич. Дело в том, что наш разговор будет касаться духа человека. Не его материальных возможностей, а духа. Таких понятий в американском менталитете нет. Его съел бизнес. Дух там чаще измеряется только в цифрах. До и после смерти человека. А если говорить об американском православии, то это, как не пыжься, как не восхваляй Америку, обычная материальная индустрия, основанная опять же на бизнесе, только православном. К сожалению, образ духа там существует только в присутственных религиозных местах. Как только человек покидает эти религиозные места, то сразу становится жертвой той цивилизации, которую он создал не на духовной, а материальной основе… Короче, о нашем разговоре с Молчановым любой земной не то что млекопитающий не должен знать, но даже солнце и звезды. А сейчас, прошу, не перебивайте и послушайте мою исповедальную оду, написанную классическим размером.
Александр Тимофеевич опять захлопал в ладоши, но первые строчки оды сразу насторожили его, и он, внимательно слушая, больше не улыбался и не хлопал.
Россия, Русь! Храни себя, храни!
От лжи храни, пирующих бандитов.
Они окрепли вновь и, злые, хитрые,
Пророчат новый кризис впереди!
– громко скандировал Иван Петрович. Порывисто, надрывно, как будто позади его была Москва, а впереди полчище фашистов, которых во что бы то ни стало надо было остановить.
Храни себя, как храм иконостас,
Безропотно, до слез, самозабвенно,
– неистово продолжал он, не сдерживая гнева и боли:
Одна любовь нам дарит перемены,
Одна любовь возносит к Богу нас.
– Браво! Браво! – неожиданно, словно сорвавшийся с цепи захлопал, а потом выкрикнул Майкл Мардахаевич. – Моя понял, что Пушкин не одинок! Моя верит в Россия.
Есть Солнце, разум, мудрость, красота —
Все это наши радостные блага…
– еще громче и надрывнее продолжил декламировать Иван.
Но помни, друг мой: нам нужна отвага,
Чтобы Россия нежилась в цветах!
И ты, и я – счастливые сыны
Ее богатств земных, полей и пашен.
Я знаю – ты и мудрый, и бесстрашен,
И разум устюжанской глубины.
Не виртуальной. Боже упаси!
Храни, земляк, расхристанные гены.
Какие б не были крутые перемены,
Неси свой крест – любовь свою неси.
Все люди служат в офисе Вселенной.
Вселенная зависима от них.
Законы космоса великие нетленные,
Земные – проще: «Водка на троих».
И потому ставь разум выше денег,
Иначе сгинет человек, Земля,
Теряя мудрость, негу, вдохновенье
Под каблуком наживы и рубля.
– Правильно, Ваня, молодец! – не смог сдержать своего отношения к стихам Федор Понтелеймонович. – Дай волю безграмотному рыночнику – все пропьет или продаст. И Пушкина с грязью размажет, и Есенина экранизирует так, что даже алкоголикам и наркоманам стыдно за него станет. Лишь бы только плоть свою безнравственную позабавить да брюхо свиное всякой заморской гадостью набить.
Походы вспомни Ермака, Дежнёва.
Не для себя росла их воля, прыть…
– еще громче и напористей скандировал Иван Петрович, размахивая длинными руками, словно мельница крыльями:
Не для себя! А для России новой,
Которой нынче надо дорожить!
Люби ее, святую нашу землю,
Как предки наши – честности творцы.
И рабскую свободу не приемли,
И ряженых героев образцы.
– Моя видит в тебе современный Пушкин или соплеменник его. А Дантес там. в кутузка. зона особого режима, – никак не мог успокоиться Майкл Мардахаевич. – Выпьем, добрая старушка, что ты киснешь у окна? Выпьем виски! Где же кружка!? Бардачок наш без вина.
О сколько их, в роскошных облаченьях,
Ползущих к власти, словно без ума!
– не обращая внимания на комические выпады профессора, неистово продолжал Иван Петрович.
Их каждый офис – смертная тюрьма,
Где душ распад и совести паденье!
Удел их: деньги, секс и торжество
Над теми, кто все это не имеет.
А честь, любовь – пустое баловство,
Пособие театров и музеев.
Россия, Русь! Храни себя, храни!
И ты храни себя, предприниматель,
Коль веры ты в Россию не утратил,
Хотя бы дух святыни сохрани.
Он жив в тебе. Он ищет брата, друга,
Такого же, как мудрый Александр,
Сравнимы с ним лишь северная вьюга
Да честность неподкупных устюжан.
Никто не знает, сколько стоит жизнь
Дающего России все, что надо.
Как ни куражься, как ни ворожи,
Он восхищает искренностью нас.
Он совесть может вынести из ада,
И за нее он жизнь свою отдаст.
Творец проектов мудрых и идей,
В нем разум Солнца, глубина Вселенной,
И потому дела его нетленные
Живут в сердцах у искренних людей.
Твори добро, Молчанов Александр,
Неси свой дух и разум светлый людям,
Ты, как Дежнёв, бессмертный атаман.
Тебя, мой друг, Россия не забудет.
Читая свои стихи, Иван Петрович находился на большом эмоциональном подъеме и в каком-то невероятном ощущении многих роковых проблем России.
Он даже не заметил, как его ненаглядная Верушка подошла к вертолету и внимательно слушала стихи своего любимого, своего загнанного в таежное лежбище необыкновенного Ивана. Стихи, наполненные горечью и болью за русский народ, его безысходную судьбу, веру, страдания.
Они хоть и были написаны старомодным поэтическим слогом, но тронули ее сердце.
В эти мгновения протеста и ненависти к той жизни, которую он осуждал и жалел одновременно изо всех сил, он был еще краше, еще привлекательней и еще больше нравился Вере. Она буквально сходила с ума от его мужества и мужицкой страсти, с которой он декламировал свои сочинения. В них она чувствовала дыхание его светлой души, его неповторимую негу мужской плоти, полет его взаимных чувств.
