– Ты умница, Федор Понтелеймонович! Я только сейчас подумала об этом. Вероятно, под впечатлением его оды. Пусть почитает, – неожиданно поддержала Вера, сидевшая под иконостасом тихо, как мышь.
– Давайте попросим его прочесть самую глубокую лирику, – предложил «Айвазовский». Или просто рассказать нам про ту боль, которая зацепила его здесь, в капище. Ведь эту боль он возьмет с собой на другую планету. Иван Петрович, уважь гостей. Прочти что-нибудь о своей душе. Ведь у тебя есть душа! Есть! Да еще какая!
– Нет, Федор Понтелеймонович, о душе он будет читать потом, – опять перебила «Айвазовского» Вера. – Я понимаю вас. Душа у Ивана Петровича впереди планеты всей, потому что его окружают души немеркнущей энергии и безграничных возможностей. Но в нашей компании есть три влюбленные женщины, которые хотят услышать стихи о любви. Так ведь, Лена? – обратилась она к жене Молчанова.
– Безусловно. Тем более, что ранней весной стихи о любви волнуют не только женщин.
– Давайте, Иван Петрович, мы будем рады услышать любое ваше стихотворение о любви, – не отступалась Вера. – А если не трудно, то можно не одно. Я знаю, что стихи о любви у вас такие, что можно слушать всю ночь.
Вера поднялась из-за стола и, подойдя к Ивану, села напротив.
– Я всегда с тобой, Ваня, всегда рядом и всегда буду слушать твои стихи, как музыку весны и взаимного нашего счастья. Читай, милый мой друг, и не думай, что мы навсегда покинем нашу Землю. Мы обязательно вернемся сюда… а сейчас читай.
Славная, добрая, милая,
Таю от искренних слов,
– неторопливо начал Иван, прислушиваясь к треску свечей и к шелесту ветвей черемухи, растущей вокруг избы.
Как тебя жизнь истомила
Ядом любви и стихов!
Запах калины и вербы
В нежных стыдливых словах,
Дрожь и томление нервов
В ласковом шепоте «Ах!».
Женщина слезная, милая,
Мне тебя искренне жаль:
Ты не меня полюбила —
Чуткого сердца печаль.
Там, где весенние грезы
Нежат ночную звезду,
Снились мне райские розы,
Ангелы снились в саду.
Шел я тернистой дорогой,
Руки твои целовал,
Только с молитвами Бога
Милой тебя называл.
Бог наш – великое солнце —
Радует, манит, ведет.
В сердце, как будто в оконце,
Солнечный разум живет.
– Дорогие друзья, я хочу поздравить вас с приходом весны. И, прежде всего, женщин, которые могут любить. Давайте поднимем стаканы за нашу гостью Лену, мою невесту Веру и, конечно, за Марью Лиственницу. Давайте выпьем за них, и я прочту еще о любви.
– Давайте выпьем. И моя тоже ждет стихов о космической любви, – поддержал Ивана Майкл Мардахаевич, и на этот раз тоже выпили все вместе.
Любовь, как тайна! Что со мною?
Причудлив взмах твоей руки,
А голос сердца, я не скрою,
Мне мил, рассудку вопреки.
Глаза другое что-то видят.
А что? Спроси у сердца ты.
Кто полюбил, тот не в обиде
На пожелтевшие цветы.
Любовь, как тайна. Кто оспорит?
Кто скажет, всё узнал о ней?
Сказать такое можно с горя,
Любви не ведая ничьей.
Иван закончил читать и был счастлив, что рядом с ним его ненаглядная Верушка, Марья Лиственница, «Айвазовский».
– А теперь Ваня, стихи о душе. О душе человека, которого поставили перед фактом выживаемости, – настаивал на своем Федор Понтелеймонович, – нечеловеческой выживаемости. Прочти, Ваня, уважь друга.
На этот раз Иван поднялся с лавки и, глянув на потускневший от вечерних сумерек иконостас, перекрестился.
– Живи, земля русская, живи, – прошептал он и, стряхнув вдруг накатившуюся слезу, начал читать так же тихо, проникновенно, словно был на исповеди:
Душа моя, лети, лети
Бескрайней ширью рощ и просек
И, если можешь, поднимись
Над золотом осин и сосен.
В них есть безумная печаль —
Земли задумчивая нега.
Мне нынче их до боли жаль,
Звенящих золотом и снегом.
В сиянье солнца, ярких звезд,
Где дол и сырь болотной ряски,
Я опьянен их чуткой лаской,
Словно вином стыдливых слез.
Россия-мать, душа моя…
Как не любить тебя, родная?
Измученная и босая —
Надежд нетленная земля.
У пропасти ты на краю.
Твои порывы, думы, грезы
Сковали вьюги и морозы
И ад устроили в раю.
Открыта ты. И, как всегда,
В селеньях грабленых, разутых
Находит смерть легко и круто
«Челнок» без веры и стыда.
Не знает он, что честь и стыд
Превыше здесь дворцов и денег.
И вот средь нищих деревенек
Лежит он пьяный и убит.
Россия-мать, храни, храни
Свои обычаи и нравы
И помни, что не для забавы
Творцом придуманы они.
Иван Петрович читал стихи взволнованно, упоенно, и от этого упоения в горнице стояла гробовая тишина, и почему-то пахло не только цветами черемухи, но и ладаном, и иконостасом. Он хотел прочесть еще о душе, но в этот момент сильные порывы ветра содрогнули рубленую постройку дома, бревна стен затрещали, и огромное красное зарево полыхнуло в распахнутые окна.
– Прилетели… – тихо, почти выдавил Иван и вдруг заплакал. – Прилетели, все-таки, ласточки. Прилетели. У меня аж сердце защемило от радости. Пойди, Федор, глянь, это биороботы приземлились или люди?
– Сейчас, Иван Петрович. Сейчас.
Глава 13
Инопланетяне
Федор Понтелеймонович выбежал во двор и остановился. Вблизи дома, на расстоянии ружейного выстрела, возвышался багрово-красный великан – космический корабль невероятной конструкции, высотой с пятнадцатиэтажный дом. У бронированных дверей корабля стоял двухметровый человек, за спиной которого находились низкорослые сгорбленные млекопитающие, похожие на одноглазых циклопов. «Вероятно, это биороботы», – подумал Федор Понтелеймонович и на всякий случай поздоровался.
– Мне нужен Иван Петрович Кузнецов, – взволнованно сказал двухметровый человек, одетый в костюм золотисто-серебряного цвета и чем-то похожий на Николая Угодника. – Судя по расположению костров, он находится где-то рядом?
– Да-да, я сейчас его позову! – Федор Понтелеймонович бросился было опять в горницу, но пришелец остановил его.
– Подожди, православный гоминид, – тихо сказал он и подал знак циклопам, после чего они замерли в ожидании команды.
Федор Понтелеймонович остановился в растерянности, с тревогой глянул на высокую рясину.
– Вы хотите что-то спросить, долгожданный гость?
– Да, – строго, даже мрачно ответил пришелец и вдруг замолчал, подбирая подходящие слова.
