– Ваня, не говори так. Лошадей распрягать придется? – взволнованно спросила Вера.
– Нет, только привяжем к ели, и все. Потники снимать не будем. Я им овса дам, а ты пока сеном розвальни завали, особенно крашеные боковины.
Он быстро пошел за овсом, спрятанным в дупле старой осины вместе с подзорной трубой, а Вера стала заваливать сани сеном.
Гул мотора нарастал с каждой секундой.
– Торопятся, черти. Ты чувствуешь, как солнце палит? Не к добру. – Он достал из жилета длинную охотничью спичку, поджег.
Спичка сразу вспыхнула, и черенок ее мигом сгорел. – Видела, как спичка обуглилась?
– Что это значит? – удивленно спросила она.
Иван опять сорвал ветку с березы и перекрестил солнце еще раз.
– Это значит, что в природе происходят такие катаклизмы, рядом с которыми наша жизнь – мышиная суета, а этот вертолет – пылинка в океане огненного возмездия.
Вера глянула на его лицо, потом посмотрела на свою безрукавку, которая буквально светилась на солнце, и стала еще быстрее заваливать розвальни сеном.
– А если нас все-таки вычислят, накроют? – сверлила ее одна и та же тревога.
– Кто?
– Спасатели.
– Сразу понятно, что ты пришла оттуда. – Он брезгливо кивнул в сторону «черной дыры».
– Откуда?
– Из мегаполиса, где нынче всего две заботы – выжить и разбогатеть. А как же насчет совести? Красоты духа? Веры в свое призвание? В силу человеческого разума?
– Никак.
– Вот кто нас может накрыть. – Он опять посмотрел на небо, потом на солнце и прислушался. – Вертолет где-то в двух километрах… По всем признакам, двигатель уже задыхается… Уходить надо. Как можно скорее. Сейчас вертолет развернется. На это ему понадобится минут пять, потом сделает круг и, нависнув над «черной дырой», будет спускать лестницу. На все уйдет минут десять – пятнадцать. Как только он спустит лестницу, нам надо рубить канаты, и в открытое море.
– Ваня, ты как моряк заговорил, – неожиданно улыбнулась Вера.
– Когда-то я на флоте служил – на Баренцевом море. Может, во мне что-то вспыхнуло, заныло, и я бросился из Андермы на защиту Белого дома. Сейчас это смешным кажется. Но тогда я вкалывал на каботажном судне «Писец» в качестве матроса и очень любил поэзию. «Открылась бездна звезд полна. Звездам числа нет, бездне дна». – Он бросил лошадям охапку сена и достал из дупла осины подзорную трубу. – Кто написал эти удивительные стихи?
– Ваня, мне сейчас не до стихов.
– И все-таки? Я вижу, ты очень волнуешься. Не надо, милая. Пусть они волнуются и прыгают, как черти на сковородке, от одной прокольной «дыры» к другой. По-моему, они забыли, что «черные дыры» бывают не только в космосе, но и на земле. – Иван привел подзорную трубу в рабочее состояние и направил ее в ту сторону, откуда слышался гул вертолета. – И все-таки, кто написал эти емкие строчки?
– По-моему, Макаревич… Или еще какая-то другая машина…
– Ну… Ну..
– Может, Михаил?
– Горячо.
– Не то Бабарыкин, не то Бродухин или Правдухин.
– Холодно.
– По-моему, он лауреат Нобелевской премии, а может, Букера или Баксера. Михаил.
– Горячо.
– Бродский.
– Холодно. Не гадай. Эти строчки написал Михаил Васильевич Ломоносов. Кстати, он наш земляк, и вырос примерно в такой же курной избе, как мы с тобой. Вот и вертолет показался на горизонте. – Иван положил подзорную трубу на сухую косоражину и подкрутил оптику. – Я уверен, что души таких людей, как Михаил Васильевич Ломоносов, Александр Пушкин, Федор Достоевский, и многих других духовных философов бессмертны.
– Почему ты так решил?
– Вертолет следует прямо на топкое болото. Как только он спустит лестницу – уходим. Так вот, сначала я только догадывался, что они бессмертны, а теперь я уверен, потому что в яркие солнечные дни, когда у моего таежного родника стоит полная тишина и слышно, как бабочки-однодневки хлопают крыльями, до меня доносятся их голоса.
– А я на Садовом кольце тоже среди «бабочек однодневок» слышу только мат да вижу слезы тех, кто в первый раз. Да вот еще разговоры о демократии под русскую самогонку.
– Я серьезно, Вера. При полной тишине, чаще всего в полдень, когда палит солнце и хочется еще больше подняться над этим безрассудным миром, я слышу их удивительные монологи, стихи, откровения.
– Не смеши меня, Ваня. Не парь мне мозги. А то я и вправду решу, что ты сумасшедший.
– Ты так не будешь говорить, когда сама услышишь голос Пушкина, Есенина, Рубцова. Большой талант легко отличить, потому что каждый по-настоящему талантливый сочинитель читает свои вирши по-своему и так, что дух захватывает, мурашки по коже бегают. Они – знатоки человеческих душ, и доносят до нас свои стихи, рассказы, мысли бесподобно. А Пушкин и Есенин даже чужие сонеты читают – Шекспира и Петрарки. И так здорово, как свои. Как будто сами их написали.
– Так я и поверила тебе… Ты выдумщик.
– А зачем мне выдумывать? Вот доберемся до места – сама услышишь. Особенно мне нравится голос Достоевского. В нем столько тепла, доброты, света. Я уверен, что его дух живет где-то недалеко от солнца. Наверно, в созвездии Льва, потому что его голос я слышу в дни активности этого знака.
– Ваня, не будем.
– А ты в существование духа Христа веришь?
– Конечно.
– Тогда почему ты в дух Пушкина или Есенина поверить не можешь?
– Но ты же еще и голоса их слышишь.
– Слышу, слышу. Правда, не очень часто. В основном по праздникам, когда я ухожу к роднику не на одни сутки. Смотри, Верушка. Иди посмотри, какой красивый вертолет. Вероятно, нового поколения.
Вера подошла к Ивану и, бережно взяв подзорную трубу, посмотрела через окуляр. И такая красота вдруг распахнулась перед ее глазами, что она даже растерялась, не зная, куда смотреть. Оказывается, над прилегающим к болоту лесом шла неугомонная птичья жизнь. И эта жизнь весенних птиц настолько умиляла ее душу – душу женщины, еще способную понимать и доверяться прекрасному, что сердце ее вдруг застучало, зарадовалось в какой-то ни с чем не сравнимой истоме, и она не выдержала и прослезилась. Высоко над лесом парила стая непуганых журавлей. Чуть поодаль от них, ловко используя потоки весеннего ветра, застыл болотный лунь, и крик его был настолько пронзительным, что гул вертолета не заглушал его, а светло-голубое небесное пространство еще больше усиливало неистовый крик птицы.
– Верушка, тебе спасателей тоже жаль?
– Да, Ваня.
– Не грусти, родная. Они свое не упустят.
– Нет, Ваня, я сейчас подумала о другом. Наверно, ты прав. Я вдруг вспомнила сейчас свое глупое деревенское детство, огромную поляну ранних васильков, свою красивую мать и ликующих с первым рассветом журавлей. Вот как сейчас они ликуют, точь-в-точь. Тогда я еще не знала, что эта блаженная, сказочная картина больше никогда не повторится. Мое васильковое поле заросло репейником. Там сейчас лесопильная свалка. Красивая мать, как пятнадцатилетняя пацанка, влюбилась в мужчину, который обворожил и меня, и ее. А крики поднебесных журавлей заглушает техника, от которой волосы встают дыбом, потому что владеют ею разрушители, не знаю, как их и назвать. Дураку понятно, что они абсолютно пустые, себе на уме люди, и становится их все больше и больше. Их души, судя по «элитному» дому, словно вонючая слизь, от которой никогда не рождаются дети, а счастливые мгновения интима превращаются в безжалостное насилие. – Говоря эти слова, она все время стряхивала с лица капли слез, и, не зная, куда деть подзорную трубу, которая мешала ей, бросила ее в сено. – Наверно, ты прав, Ваня! Такие люди способны уничтожить не только все живое на земле, но и само солнце… И даже тот загадочный мир света, энергия, мудрость которого намного совершеннее нашего разума.
