– Не торопись Вера. Впереди у нас вечность. Я уверен в этом. Мой родник подскажет нам, как это сделать. – Иван бросил сигарету в костер и, достав из-за голенища охотничий нож, отрезал от своей солнечной рубашки полоску материи. – Пусть эта лента, так же как и безрукавка, поможет тебе наладить связь с космосом. Сейчас это просто необходимо, потому что со стороны солнца идет самая настоящая месть.
– За что?
– За все, что натворил человек.
Тихо было вокруг, безветренно. Только костер изредка потрескивал догорающими углями да в глубине леса лениво стучал сонный дятел. Вера слышала, как бьется сердце Ивана, когда он выпрямлял пряди ее свалявшихся волос, вплетая в них золотистую ленту. Она видела его блаженное и ласковое от счастья лицо, и душа ее начинала забывать страх и тянуться к свету, к мудрости его воспаленных и очень добрых глаз, похожих на глаза актера Василия Шукшина, которого она любила с детства. «Где он был раньше, этот нежный до боли, ласковый философ? Рассудительный до мистики, до слез, до радости, восхищения… – размышляла она. – Рядом с ним жизнь становится совсем другой. Какой-то неразгаданной, зовущей к доброте. И ради Христа, пусть эта тайна живет не только в его сердце, но и в моем. Может, она изменит меня и мою расхристанную жизнь. Может быть, я больше никогда не вернусь в „элитный“ дом, к людям, обратившим меня в сексуальное рабство».
– Обними меня, Ваня, – опять тихо, почти шепотом сказала она. И на этот раз он не удержался и обнял ее своими таежными ручищами, похожими на крылья потревоженного токующего глухаря.
Несказанное, синее, нежное.
Тих мой край после бурь, после гроз.
И душа моя – поле безбрежное,
Дышит золотом меда и роз.
– неожиданно продекламировал он прямо ей в губы, и руки его еще больше задрожали от ощущения ее гибкого тела, от какой-то удивительной неги ее взволнованных заплаканных глаз и близости совсем еще школьной подростковой косы, в которую он с такой любовью вплел солнечную ленту.
– Ты вечность моя, так же как и солнце, и луна, и звезды. – тихо сказал он и, еще крепче обняв Веру, тоже вдруг прослезился. – Верушка, ты должна очистить свою душу здесь, на земле, и, по-моему, место, куда мы идем с тобой, самое благоприятное для твоего очищения. Очиститься тебе просто необходимо. Иначе чувство страха начнет расти. И если с тобой что-нибудь случится, то ты попадешь обратно на землю только через миллионы лет и совсем к другим людям. Возможно, эти люди будут намного опаснее и страшнее тех людей, с которыми тебе пришлось встретиться в этой жизни. Поэтому, радость моя, наслаждайся тем, что дал нам Создатель сию минуту. Это я понял еще в тюрьме, в специзоляторе, когда в мою камеру подселили умалишенных и очень богатых людей, у которых вместо сердца были вшиты электронные заменители. Тогда я понял, что такое свобода и улыбка человека, протягивающего тебе надежную дружескую руку, а не руку сумасшедшего, в путаных словах которого всегда присутствуют разукрашенная ложь и беда. Я и взаимность людей стал понимать только в тюрьме, и совесть их, и честь, и сострадание, а главное – красоту природы, которая в зоне отсутствует.
Вера слушала Ивана и была потрясена тем, что обо всем этом ей говорит не какой-то психолог, продвинутый или просвещенный профессор астрономии, а изнуренный российскими тюрьмами зэк с большим стажем, по невероятной иронии судьбы ставший изгоем на той земле, где родился, вырос, и которую любит искренне, самозабвенно.
– Ваня, где ты был раньше? – вдруг тихо спросила Вера и опять заплакала. – Если б я встретилась с тобой до «элитного» дома, все было бы иначе. Ведь я хоть и похожа на пацанку, но уже зрелая, опытная женщина, и плачу от того, что для любви в моем сердце осталось совсем мало места.
– Мне много не надо, Верушка. Главное, чтобы ты чувствовала меня или хотя бы какую-нибудь часть моего тела и знала, что я тебя никогда не кину. И солнце тебя не должно кинуть… и мой друг «Айвазовский», и люди с планеты Одиссея.
– И моя тебя не кинет! – неожиданно оборвал таежную тишину голос Майкла. – Ты Джоконда Ивана Грозный, а моя ваш опричник.
Сорез появился со стороны леса, откуда доносился стук дятла и весенние напевы пролетных птиц.
– Моя несет родниковый вода и много информация, – радостно сообщил он.
– Информацию потом дашь, сначала иди поешь. – Иван помыл свою миску, протер мхом и положил в нее вареного косача. – Ешь, мужик, и не имей зла на Россию. Тем более что Россия – это такая территория, где что ни село или деревня, то новое государство. О городе и говорить не приходится. В каждом городе свои звезды, свои галактики.
– Моя полюбила Россия, когда узнала, что в ней живет Ивана Грозный.
– Час назад ты ругал ее за топкое болото и называл кошмаром.
– Не трогай его, Вера. Ты видишь, он еле на ногах стоит. Садись, Майкл, у костра и ешь досыта.
– Моя сильно проголодалась. Каждая рука болит от веревка Ивана Грозный.
– Не воруй в следующий раз… Ешь, ешь, не стесняйся. Съешь петуха, сразу настроение поднимется. Потом расскажешь, какая у тебя информация. – Иван положил свою порцию иностранцу и, вглядываясь в лицо Майкла, вдруг обнаружил на его правом виске гайку, она была такого же цвета, как и лицо этолога. Но кожа на лице обветрилась и покрылась красными царапинами, а на виске вместо царапины возникла откуда-то взявшаяся бежевая краска и половина алюминиевого болта. Иван сделал вид, что не заметил, но сердце его сжалось. Он сразу пересел на другую сторону костра и достал сигарету. Теперь он понял, почему Майкл не давал дотронуться до его головы. На левом виске этолога болта не было видно, но камуфляжная краска под цвет его кожи тоже потрескалась, и нетрудно было догадаться, что верхняя часть головы заморского гостя была искусственной.
«Если там вмонтирована электроника, – подумал Иван, – то все мои разговоры о роднике, солнце и орбите человеческих душ наверняка записаны и, может быть, направлены куда следует». Иван подбросил в костер побольше сушняка и, когда огонь осветил иностранца, еще раз вгляделся в его лицо. Он заметил, что оно сильно изменилось, и в нем появилась какая-то заискивающая одухотворенность. Не то что снисходительность арийского интеллектуального монстра, а какая-то рабская суетливость. Одним словом, высокомерие растаяло, словно лед, превратившись в теплое жидкое желе улыбающегося льстеца.
– Ешь, Майкл, ешь. Россия многих прокормит, кроме себя самой, – подготавливал он к разговору этолога.
– Как это так? – не понял Майкл.
– Потому что мозги ее совсем в другом месте.
– Моя опять не понял!
– Потом поймешь.
Когда Майкл съел вареного косача и добавку, у костра возникло молчание. Иностранец не знал, с чего начать. Он испуганно таращил воспаленные заискивающие глаза, косился по сторонам и, чувствуя настороженный взгляд Ивана, все время посматривал на спецназовца. Десантник словно мешал ему. Только поняв, что он и в самом деле спит, Майкл расплылся в широкой улыбке и заговорил почти шепотом:
