– Будет сделано, Ваня, – согласился с ним «Айвазовский», подгоняя лошадей и чувствуя в душе какое-то ощутимое грустное волнение. Он так же, как Иван Кузнецов, понимал, что с брусничного суземья пора съезжать… Но куда?!
Огромное непроходимое северное болото, заросшее можжевельником и низкорослой сосной, дышало полуденным раскаленным солнцем. И казалось, его бескрайние почи и низменные наволоки, набухшие весенней влагой, находились под головокружительным гипнозом горящего в небе светила, и от его поведения зависела теперь их жизнь.
Второй бобровый завал был намного короче первого, но глубже и трудней для перехода. Он, скорей, походил на многочисленные пороги, которых на реке Чага встречалось предостаточно. В этом месте русло лесной реки, словно наткнувшись на высокий утес, обросший рудовыми соснами, резко меняло направление, и река текла на восток. Увидев утес, Иван заметно повеселел и, не жалея оставшихся сил, ускорил движение.
– Верушка! Наконец-то мы дома! – почти простонал он, перейдя бобровый завал, и повалился на огромный валун, похожий на пологий холм. – Федя! – окликнул он приятеля. – Разгружай лошадей да поскорее баню топи… Письмо потом читать придется. Где собаки, «Айвазовский»?
– Собаки все на цепи. в сарае спят..
– Отцепи их. Пусть привыкают к самостоятельности. А меня с Верой не трогай пока. – Иван с улыбкой глянул на Веру, которая с трудом стояла на ногах, и, позвав ее, попросил сесть рядом.
– Вот мы и пришли, – тихо сказал он, положив карабин на валун. – Верушка, ненаглядная моя невестушка, оглядись вокруг… Ты где-нибудь видела такую красоту?
– Нет, Ваня. – так же тихо ответила Вера.
– И я не видел, хотя исколесил полсвета.
С высоты прибрежного утеса заболоченная тайга казалась творением, от которого трудно было оторвать глаза. С восточной стороны возвышенного берега открывались, казалось, неизмеримые по своему размаху и какой-то блаженной неге бескрайные клюквенные урочища. И над ними творилось такое, от чего захватывало дух и завораживало неистовым движением стремительности, буйства. Глядя в ту сторону, можно было наблюдать, как тысячи летящих с юга гусей буквально ныряли в клюквенные лывы и ряски и, оглушая криком болота, опять поднимались в небо. Но, только приглядевшись, можно было понять, что в этом удивительном движении не было хаоса и бессмыслицы. Потому как одни стаи гусей, наевшись клюквы, взмывали в поднебесье, и тут же на смену им ныряли в клюкву другие стаи птиц.
«Какая гармония последовательности», – подумал Иван.
– Неужели человек нарушит и эту удивительную красоту, – вдруг прошептал он и взял Веру за руку. – Только ради нашего счастья, Верушка, я буду скрипеть зубами, покидая эти сказочные места. Ты только глянь на это таежное чудо, от которого кружится голова и хочется реветь от счастья. Пойдем в дом, прочитав письмо, я не могу смотреть на все это. Сердце останавливается от одной мысли, что жизнь на земле скоро оборвется. – Он опять припал к Вериной груди и, обняв невесту, громко завсхлипывал. – Пойдем, пойдем… чем больше мы смотрим на неразгаданную стихию, тем страшней будет покинуть Землю. И, видимо, не только солнце осудит нас. Пойдем.
Собаки звонким лаем встретили Ивана и долго тыкали исцарапанные морды в тело уставшей невесты.
Они, видимо, принюхивались к новым запахам женской косметики, непривычным для здешних мест, и шерсть на их загривках поднималась.
В рубленом сосновом доме было тепло, и стоял какой-то необъяснимо душистый аромат багульника и сосновой смолы. У чела русской печки лежал только что испеченный ржаной хлеб.
– Ваня, я хочу спать. У меня ноги подкашиваются. Мне плохо, – со вздохом сказала Вера и села у порога.
– Я тоже еле стою на ногах. Пойдем в переднюю.
Вера вошла в переднюю постройку избы и ахнула. Посреди светлой горницы с пятью венскими окнами стояла ее родная мать, Марья Лиственница. Такой внезапной встречи она никак не ожидала.
– Боже мой! – воскликнула Вера и, оцепенев от неожиданности, бросилась к выходу. Слезы брызнули из ее глаз.
– Стой, дочка! – остановила ее мать. – Не плачь. В брусничном суземье плачут только юродивые да потерявшие веру в будущее. – Марья Лиственница буквально подлетела к Вере и обняла ее. – Теперь я верю, что ты моя кровная дочь, – тихо сказала она. – Ни одна женщина не могла выдержать такого трудного перехода. Будь счастлива, дитя мое. Ваня, я только что заправила постель и положила к подушке листья зеленой морошки. Можете сразу лечь в кровать. И, ради бога, не спрашивайте, как я сумела опередить вас. Пусть это будет одному Богу известно. Будьте счастливы. – Марья Лиственница набросила на голову зеленый платок и молча вышла за порог таежного дома.
Иван Петрович сначала вздрогнул, потом, переборов внутреннее волнение, подошел к окну и долго смотрел вслед уходящей Марье Лиственнице. Его любовь к этой необыкновенной женщине была необъяснима, как весенний ветер, как полет неугомонных птичьих стай, пролетающих не одну тысячу километров ради необъяснимого желания свить гнездо и продлить жизнь своего пернатого племени. Иван с какой-то чувственной дрожью обессиленными руками распахнул окно горницы и вдруг закричал, что есть мочи:
– Прощай, моя давняя любовь! Я всегда буду помнить о тебе. Прощай!
Вера была в шоке. Неожиданное появление родной матушки в лесном капище, до которого не то что каюры – вертолеты не долетали, укололо ее в самое сердце. Она начинала понимать, что брусничное суземье, горячо любимый Иван со своим таежным другом, родник вечности и Марья Лиственница – все это стихия одного взаимосвязанного поля. И, может, поэтому им трудно друг без друга. Подойдя к Ивану, видимо, от внезапно нахлынувшей ревности она нежно потрепала его густые волосы:
– Я тебя никому не отдам, – тихо, сквозь слезы, сказала она. – Даже родной матери. Даже там, на другой планете, ты будешь моей единственной и болью, и радостью… Иди ко мне. – Вера положила письмо на осиновую чурку, стоявшую у окна, и, сняв с себя солнечную безрукавку, порывисто обняла Ивана. – Пойми, Ваня, я не смогу жить без твоей взаимности, я погибну без тебя так же, как гибнут те люди, которые потеряли связь с тобой, с твоим космическим чудом. Обними и положи меня как можно скорей в свою деревянную кровать… Ты слышишь?
Иван смотрел вдаль, на уходящую Марью Лиственницу, и руки его дрожали от усталости и внутреннего смятения. Сам того не замечая, он уже прощался с тем, что любил долгие годы своей расхристанной жизни, и сейчас еще почему-то продолжал верить в расцвет и незыблемость всего того, что существует на Земле.
Закрыв окно горницы, он молча подошел к сияющей на свету любимой женщине и, взяв ее на руки, осторожно положил на кровать.
– Отдохни, Верушка, а я к роднику схожу. Мне на кристалл надо глянуть… я скоро приду.
– Я буду ждать тебя, Ваня. Мне жутко хочется спать, но я буду ждать тебя.
Иван вышел во двор рубленой избы и перекрестился. Солнце горело прямо над головой и освещало сосновый утес со всех сторон. Особенно сильно его воспаленные лучи пробивались в ту часть утеса, у подножья которого находился родник с космической водой.
