– Да, да, Ваня. я так соскучилась по тебе.
Ворота конюшни были открыты, и они вошли в рубленый двор легко, бесшумно, словно таежные лесные кошки в насиженное дупло.
– Я, Ваня, все сделаю, чтобы сохранить Землю и наше брусничное суземье, – шептала Лиственница, следуя за Иваном, и вдруг стала на ходу раздеваться и сбрасывать с себя домотканую одежду.
– Ты с ума сошла?! – остановил ее Иван. – Ты хочешь опозорить меня перед твоей дочерью, моей невестой, «Айвазовским», который не поймет нас.
Марья уже сбросила шерстяную кофту и ее взволнованная грудь уже играла на солнце необыкновенными светлыми красками, и на сосках груди появилась влага, похожая на застывший березовый сок.
Но Иван словно не заметил ее ошалевшей страсти и красоты.
– Возьми этого коня, – взволнованно и в то же время с горечью сказал он и подошел к просторному стойлу. – Мой Пегас борзеет от счастья, когда на нем женщина. Любую беду осилит.
– Весь в тебя, родной ты мой дроля, – с дрожью в голосе прошептала Лиственница и вдруг, подняв мускулистые потемневшие от солнца руки, похожие на крылья гагары, опустила их на шею Ивана. – Я умру без тебя, счастье мое дремучее… с тоски сдохну… Не оставляй меня, Ваня. – Она обвила его шею своими лиственничными руками, пахнущими смолой и земляничным соком, и, прижав его голову к своей обнаженной груди, повалила свою давнюю любовь прямо в сено, на шерстяную кофту, брошенную у конского стойла.
– Ты что делаешь, Маша?! – сопротивлялся Иван, с трудом преодолевая колдовскую негу ее тела.
– Я не хочу, чтобы ты оставил меня. Я тебя не отпущу.
– Нет, Мария, нет! Все уже решено. Нет.
– Возьми меня с собой, друг мой сердешный.
– А как же кристалл?.. Кто спрячет его от пришельцев?
– «Айвазовский». Он мужик, у него лучше получится.
– А ты останешься со мной, чтобы разрушить нашу любовь с Верой? Пойми, Мария. Я не могу любить сразу двух женщин. И спать с двумя попеременно. Я не хочу и не могу. Не делай глупости. Запрягай коня и отправляйся к Молчанову. Передай ему камень и скажи, чтобы он зарыл его или спрятал на глубине пяти метров. И запомни, чудо мое бессеребряное, раз и навсегда запомни – от этого кристалла зависит жизнь, судьба всей Земли, всех разумных людей, независимо от того, где они живут и какому Богу молятся. – Иван неистово, с каким-то весенним трепетом поцеловал Марью в обнаженную грудь. Лиственница задрожала, сразу зарделась от его мимолетной страсти, попыталась засунуть ему в рот влажную от вожделения грудь, но он из последних сил отшатнулся и, отодвинув ее цепкие руки, громко позвал «Айвазовского»:
– Федор! Тебя Пегас ждет! Иди в конюшню… поторопись!
Солнце пробивалось сквозь все щели конюшни и запах преющего сена, перемешанный с терпким запахом конского навоза и сбруи, бил в нос и навевал различные мысли о таежном капище.
– Оденься, Мария, и не думай, что твоя страсть может владеть мной. Не тащи меня, куда ей захочется! Не позорь перед Федором. Тем более, он уже понял, что я люблю Веру. Она мое новое солнце, мое безумие искренности, моя чуткая радость. Может, тебе больно слышать об этом, но ты должна все равно помочь. – Иван поднялся и, стряхнув с мокрой одежды сено, подошел к Пегасу и погладил его. – Не мне помочь, Мария, не Вере, не Федору. и не тем людям, которые унижают и преследуют нас, которые стараются поработить Землю, сделать ее безропотной кормилицей, рабыней животных интересов. А, прежде всего, помочь нашей единственной Вселенной. – Иван вдруг порывисто, словно в нем проснулось какое-то второе дыхание, подошел к упряжи коня и, положив ее на широкий круп Пегаса, вывел лошадь на ослепительное утреннее солнце. – Ты слышишь меня, мудрое светило?! Я, Иван Петрович Кузнецов, хочу помочь всей Вселенной – не себе, не олигархам, колдующим над кризисами и дефолтами, не дяде Сэму, а спасти Землю. И ты обязано помогать мне, иначе я могу не справиться со своей задачей. Ты слышишь меня, Великий свет космического разума?! Со мной мои помощники: мой верный конь Пегас и моя давняя любовь Мария Пантелеевна Лешукова. – Он оставил Пегаса у входа в конюшню и опять подошел к стойлу, у которого расположилась Марья. – Где твоя золотистая рубашка? – вдруг строго спросил он.
– В походной сумке.
– Надень ее и не снимай, пока не передашь камень устюжанскому предпринимателю.
– Зачем?
– Вероятно, солнце уже знает о замысле инопланетян. Надевай безрукавку и выходи из конюшни. Солнце должно осязать тебя…
– Каким образом?
– Магнитными полями, плазмой космической. Твоя рубашка наполнена его энергией. Она сохранит тебя.
– Но, Ваня.
– Молчи! Мария, ты должна помочь всем нам. Сейчас же надень безрукавку и перестань дышать, как будто за тобой черти гонятся. И ради бога, прошу тебя, как давнего друга прошу. Не смотри на мою мокрую ширинку такими жалобными заискивающими глазами. Мне стыдно за тебя. Пойми, родная, теперь я принадлежу только Вере и солнцу. Но если ты откажешься помочь нам, то я все равно буду принадлежать только Вере и солнцу.
– Хватит, Иван, не надо мне читать лекцию, – с досадой оборвала его Лиственница. – Я все понимаю. – Она растерянно потянулась к походной сумке и, достав золотистую рубашку, кокетливо набросила ее на свою лоснящуюся грудь. – Радость моя драгоценная, ты для меня дороже солнца. Пойми это. Я сделаю все, что ты скажешь, только не бросай меня совсем. – Она опять хотела обнять Ивана, и он еле сдерживал себя, очарованный ее искренностью, неповторимой отзывчивостью. – Я люблю тебя, Ваня, – неожиданно почти зашептала она. – Ты мой единственный свет в этой жизни.
Иван еле сдерживался. Ему сейчас страшно хотелось обнять Лиственницу, сказать ей ласковые и очень добрые слова, но он знал, наперед знал, что вся его благодарность и человеческая чуткость кончится сладострастными признаниями в любви.
– Идем из конюшни. – тихо, но с какой-то окрыленной надеждой сказал Иван и, взяв Лиственницу за руку, вывел ее во двор к разгоряченному солнцу.
Лиственница одуревшими от вожделения, какими-то безысходными, почти безумными глазами темной волчицы смотрела на Ивана и проклинала тот день, когда протянула руку помощи своей непокорной дочери, вступившей, как она считала, на путь распутной нечеловеческой жизни. Тогда у нее и в мыслях не было, что ее кровная дочь, которая моложе ее на двадцать три года, сможет с такой ошалелой уверенностью, с таким удивительным эгоизмом отнять у нее Ивана. Ей вдруг стало стыдно за свою безудержную, почти неуправляемую страсть. Но она сумела справиться со своим смущением и, надев безрукавку, опять потянулась к Ивану, продолжая глубоко дышать и улыбаться чувственной неповторимой улыбкой влюбленной женщины. В такие мгновения она не слышала Ивана, а только воспринимала его жесты, движения воспаленных глаз, запах и нежность его обветренных губ. Ей нравилось в Иване все, кроме настойчивой непокорности тому образу жизни, той виртуальной действительности, в которой нельзя было честно работать и честно зарабатывать, потому, как, она считала, не было в ней, в этой действительности, ничего святого, ничего правдивого, зовущего к радости, свету и бескорыстному служению Земле, создавшей человека.
