И то верно: когда я явилась к ней, она только покачала головой и дала мне свое зелье, а отговаривать не стала, заявив, что это мое дело, а если Создатель не дал мне разума, то это опять-таки моя беда. Моя и моих родных… Почему же теперь она отказывается даже дать совет?
Может быть, дело в Лауре, думала я иногда. Может статься так, что сухопутная ведьма окажется сильнее морской? Наверно, и такое бывает, ведь как мой отец не может править всем океаном, так и наша ведьма не всесильна. Вполне вероятно, есть и другие, более сильные и умелые. А может, владеющие иным колдовством: ведь то, что годится для теплых южных морей, вряд ли сработает в суровых северных водах! Кто знает, вдруг далеко на севере, где даже летом не тает лед, обитают совсем другие русалки? Я слыхала о том, что кто-то из нашего рода когда-то заплывал в те края и едва спасся: нравы там суровые, морские жители говорят иначе, наших жестов не знают, а чужаков сразу норовят пустить на корм рыбам…
Но что проку от моих мыслей? Ведьма не желала или не могла выслушать меня, а Эрвин, хоть и пытался найти настоящего колдуна на суше, не преуспел в этом. Попадались ему сплошь шарлатаны — дурить головы простым людям на ярмарочных представлениях они умели, могли удивить знатных людей разными фокусами, но настоящего колдовства не знали.
Эрвин искал ведуний, травниц, но и здесь не преуспел: старухи в деревнях знали, какие травы нужно собирать на растущую луну, какие — на убывающую, при какой болезни заваривать земляничный лист и дубовую кору, когда рвать тысячелистник, а когда зверобой. Они умели утишить зубную и головную боль, могли перевязать рану, вправить кости и принять роды, но это не было колдовством.
— Сдается мне, волшебство в наших краях давно иссякло, — говорил мне иногда Эрвин, а я могла лишь вздохнуть.
Он не знал, не понимал, что волшебство — вокруг нас, в ветвях деревьев, в пене прибоя, в облаках и запахе цветов, вот только не всякий может обращаться с ним, как должно. Я вот не умела, я только чувствовала, что куст белой сирени в саду отличается от других и, возможно, поведал бы мне что-нибудь, если бы я могла понять, о чем шелестит его листва!
Мой принц, однако, не сдавался. Он был похож на охотничью собаку, которая идет по следу и не бросит его, пока хватит сил. Так он жил не первый год — упрямству Эрвина не было предела! Я помогала ему, чем могла: повторюсь, я чувствую колдовство, а потому моему принцу не было больше нужды неделями проверять умения деревенских знахарок.
Он не сразу поверил мне, но когда удостоверился, что я с ходу отличаю шарлатанок от тех, кто в самом деле на что-то способен, порадовался. Увы, и те, кто хоть немного умел колдовать, лишь повторяли то, чему их научили прабабки, не вникая в суть, а просто твердили заговоры от лихорадки, от горячки, от других хворей… У кого-то получалось лучше, у кого-то хуже, но нам-то что проку? Они не знали настоящего волшебства, а где искать тех, кто был приобщен к его тайнам, Эрвин выяснить не мог.
Так проходили дни. Ничего не менялось, но… Однажды пришли дурные вести.
— Михаэль умер, — сказал мне Эрвин, комкая письмо. Лицо у него словно закаменело. — Пишут, простыл и тяжело заболел, сгорел в несколько дней… На похороны я уже не успею, только на коронацию Андреаса — он следующий по старшинству…
Я подошла со спины и обняла его за плечи, прижавшись щекой к темным волосам, а он поймал мою руку и сжал ее до боли. Эрвин всегда говорил, что ему делается легче от моих прикосновений. Возможно, он обманывал меня, но мне казалось, он и впрямь немного оживал, когда я гладила его уставшие плечи — у него болела спина из-за крыла: оно было тяжелым, а поди походи с таким грузом на одном боку! Руки у меня очень сильные, и труда мне это не составляло.
— Двое сразу. Мартин тоже… — обронил он. — Я оказался прав — он решил избавиться от рубахи. И не выдержал… Хотел снимать по клочку, но и этого оказалось достаточно. Не знаю, от боли он умер, от потери крови или от какой-нибудь заразы, а может, колдовство виновато… Зачем же он так?!
Ответить я не могла, только обняла его еще крепче. Должно быть, этот Мартин — а он был немногим старше Эрвина, — не вытерпел, решил попытаться найти выход. А выход был только один… Я невольно покосилась на распахнутое окно, за которым синело горячее июльское небо и плыло одинокое белое облако, похожее на птицу…
— Ты поедешь со мной? — спросил Эрвин, повернув голову, и я кивнула прежде, чем поняла, на что соглашаюсь. — Нет-нет, не убегай…
Убежишь тут, пожалуй, когда он мертвой хваткой держит тебя за руку!
— Ты боишься? — тихо произнес он, поставив меня перед собой. — Боишься, что тебя снова обвинят в колдовстве, как той зимой, когда умирал Клаус? Но я не дам тебя в обиду!
«А как ты защитишь меня? — спросила я взглядом. — Что ты можешь сделать? Дружина твоя не так уж велика, и хоть твои люди любят тебя, их слишком мало! Тебя самого могут отправить на костер!»
— Ты права, я и себя-то выручить не сумею, случись что, — негромко проговорил Эрвин. — Но за меня вступятся братья, во всяком случае, я надеюсь на это! Мы… мы привыкли держаться крылом к крылу, и, знаешь, Марлин, я иногда тоскую по тем временам, когда мог летать…
Я отстранилась, порылась в его бумагах и нашла тот листок, о котором сам принц наверняка уже забыл.
— Что это? — спросил он и взял его. — Ну уж ты вспомнила! Позорище… Стихи мне никогда не удавались…
«Здравствуй, Элиза! Живу с лебединым крылом, — припомнила я. — Странно немного, но я ведь последний из принцев. Нет мне нужды обустраивать двор мой и дом, да и потом — ну на ком я сумел бы жениться? Принцесс-то для братьев моих — поди напасись, наищись-ка по миру! — ты ведь знаешь, Элиза. Мне твоего волшебства не хватило чуть-чуть. Я неудачник. Ну что ж, я остался без приза… Я бы любую взял в жены. Не мне выбирать: я — самый младший и самый никчемный из братьев! Жаль, я не знаю, где, как и кого мне искать. Видно, еще не рассеялось ведьмы заклятье…»
Что и говорить, стихоплет из Эрвина был неважный.
— А я там еще придумал, — сказал он и улыбнулся смущенно, помолчал и проговорил: — Марлин мне чистит перо, молчит и жалеет, я знаю. Я… Я ведь, знаешь, Элиза, ночами летаю. Может быть, лучше б остался я птицей: короток век, да и пусть… Небо снится…
«Почему ты всегда обращаешься к ней? — невольно подумала я. — Ни разу ты не получал писем от сестры, да и сам не писал ей! Я ведь переписываю для тебя все, что прикажешь, и ей ты ничего не отправлял! Или просто не говорил мне об этом?»
— Ужасно, я согласен, — по-своему истолковал выражение моего лица Эрвин. — Рисовать я еще хоть как-то умел, а стихосложение мне не дается, хоть плачь! Но мы отвлеклись…
Я кивнула.
— Поедем со мной, прошу, — произнес он, помолчав. — Я… Мне хватило прошлого раза. Не стану врать, Марлин, мне… мне страшно. Братья еще могут надеяться на что-то, а я одним своим видом напоминаю им — выхода нет, мое увечье сразу бросается в глаза, его не скроешь, как ни старайся! Я… Нет, я не имею права настаивать, ты и без того настрадалась, но… — Эрвин зажмурился на мгновение, моргнул и выговорил еле слышно: — Стань моей женой!
