Совсем рядом, по правую руку, виднелся маяк — свет его был виден сквозь водяную мглу, и я вдруг вспомнила…
Сейчас я стояла над обрывом — внизу волны с шумом ударялись о камни, ворочали их со сдержанным гулом. Ветер бил мне в лицо с такой силой, что, казалось, раскинь я руки, и он поднимет меня, как птицу, высоко в небо. Вот только я не стремилась в облака, я пришла из морских глубин!
Я никогда не пела по-настоящему. Те песенки, которыми балуются все молодые русалки, чтобы очаровать случайных моряков, — это сущая ерунда. А теперь…
В песнях русалок нет слов. Каждый услышит в них то, что захочет и сможет услышать. Именно поэтому ничего не стоит свести с ума целую команду матросов, распевая о веселье и застолье, что уже поджидают странников, только руку протяни, — от такого моряки живо попрыгают за борт, много ли им нужно?
Но я хотела, чтобы меня услышал Эрвин… О чем я могла ему спеть?
Мы были вместе так недолго! Что я запомнила? У Эрвина черные глаза, бархатные, как ночное небо, когда он задумчив, вспыхивающие огнем, когда его озаряет какая-то мысль… и холодные, как обсидиановый клинок, когда он думает о возмездии. А еще в этих глазах загораются мириады звезд, когда Эрвин прикасается ко мне и называет меня им же придуманном именем, и это имя — Мар-р-рлин-н-н — перекатывается камешками в морском прибое рядом с его собственным — Эр-р-рвин-н…
У него чуткие пальцы, жесткие, правда, но когда он касался меня, я застывала, не в силах думать о чем-либо еще.
От его улыбки невозможно отвести глаз… Нет, великое море, Эрвин совсем не хорош собой, но когда он улыбается — словно появляется просвет в тучах, и его обычное в общем-то лицо преображается и делается таким красивым…
Как, ну как передать все это?! Его слова, его жесты, взгляды, улыбки, запах, наконец?! Он здесь, со мною, в моей памяти, но его — живого — рядом нет! Его нет, и от этого так болит в груди, что, кажется, я сейчас заплачу… Вот только русалки не умеют плакать, поэтому…
Поэтому я буду петь.
И я запела — по-настоящему, впервые в жизни.
«Вернись, — просила я, обращаясь к бесстрастному морю и серому небу, — вернись ко мне, я стану ждать тебя на этом берегу, на твоем берегу! Видишь, маяк горит? Ты говорил, он служил тебе путеводной звездой, год за годом, так лети на его свет! Лети на мой свет! Он не угаснет, пока я жива… Возвращайся, Эрвин, я жду тебя!»
Голос мой оборвался. Солнце упало в море, и кругом стало темным-темно.
Волны мерно грохотали о скалы, а лицо мое было мокрым и соленым от брызг.
— Вернись ко мне, — прошептала я. — Я не хочу жить без тебя. Мне придется — я дала слово ведьме, и я должна воспитать твоих детей, но… Я буду помнить о тебе каждую минуту. Я посмотрю в их глаза и вспомню тебя, я увижу в небе лебединый клин и подумаю о тебе, а когда по весне зацветут черемуха и сирень и запоют соловьи, я…
Ветер бросил мне в лицо пригоршню морской пены, и я утерла лицо. Что проку, если оно все равно было мокрым?
— Если знаешь, где его искать, — сказала я ветру, запрокинув голову, — скажи, я жду. Я буду ждать его целую вечность или даже дольше…
Ответа, конечно, я не получила: вольные ветра редко разговаривают с кем-то не по своей воле.
Спуститься с утеса было куда сложнее, чем забраться на него, несколько раз я едва не свалилась, а внизу меня подхватил Ганс.
— Что это было, госпожа? — спросил он, подсаживая меня на коня. — Я будто ополоумел… Вроде соображаю, что вот он я, стою, коней держу под уздцы, а вроде бы… не знаю, как и сказать-то! Лечу куда-то, вот! И вижу вдруг свой дом, а я там уж сколько лет не бывал… как распростился со своими стариками, так и не возвращался, редко-редко с оказией весточку передавал, ну и деньги посылал, сколько мог. Они, поди, совсем уж одряхлели, если живы еще…
— А что потом? — спросила я зачем-то.
— Да ничего. Чудится: вхожу я в дом, здороваюсь с ними, сажусь за стол, как всегда, словно не пропал на четверть века, а так, к соседям на денек уехал погостить… Ну и обедаем, говорим о том о сем, как обычно, — вздохнул Ганс. — Надо, правда, съездить домой-то. Не теперь, конечно, а как дело сладим. Жив останусь — точно съезжу! Уж отпустит меня господин Эрвин?
Он осекся, а я кивнула. Отпустит, конечно, отпустит, лишь бы вернулся…
Дома меня уж заждались, Селеста накинулась с расспросами, где, мол, пропадала, но я только покачала головой и ушла к себе. Сил совсем не осталось, и даже волшебные деревья, за одну ночь выросшие на месте беседки, не могли убедить меня в том, что я иду по правильному пути.
Мастер Йохан все еще был очень плох, редко выходил из забытья, а потому тоже ничем не мог помочь, а я не могла помочь ему: я умела готовить бальзам от ран, да только русалочий, а на берегу у меня не было ни жира морской змеи, ни нужных водорослей, ни черной смолы, которая сочится из трещин в скалах на суше и под водой… И что мне стоило взять все нужное у ведьмы? Вот ведь бестолковая русалка…
Никто мне не поможет, осознала я, стоя на балконе и глядя в сторону моря. Во всем виновата я и мое опрометчивое желание. Но… Клаус и без меня бы умер, верно? Герхард женился бы на Селесте, как и теперь, или не он, а кто-то другой из братьев. А даже если и нет, ей бы хоть не угрожала опасность, она была бы сейчас дома, с родными, а может, жила бы в чужой стране, замужем за совсем иным человеком. И пусть бы она не узнала Герхарда, как знать, вдруг другой муж оказался бы ей по нраву?
А Эрвин…
Я не могла думать о нем. Лучше уж по-прежнему ступать по остриям ножей, чем терпеть этакую пытку!
Эрвин — черные глаза, такие задумчивые, внимательные, такие… Эрвин — непослушная вороная грива, Эрвин — теплая улыбка, чуткие пальцы, Эрвин — лебединое крыло…
«Теперь я понимаю, почему на рассвете после свадьбы Клауса должна была превратиться в пену морскую, — подумала я. — Если бы я любила его по-настоящему, как Эрвина, то сердце мое разорвалось бы от боли и я ушла бы за горизонт… Какой глупой и наивной была я тогда!»
Я приложила ладонь к сердцу. Оно нестерпимо болело, но рваться на части покамест не собиралось. Эрвин меня не предал, не своей волей покинул меня, и я намерена была вернуть его, чего бы мне это ни стоило!
19
Назавтра мы ужинали в молчании. Весь день я провела в библиотеке, но все валилось из рук. Я уняла дождь, пока он не сгноил урожай у крестьян, оставила тучи бродить на самых рубежах, а больше заняться было нечем.
— Надо же, — проронила Селеста. Ей нездоровилось, но она храбрилась. Право, из нее получилась бы хорошая русалка! — Неужели из-за этой непогоды даже маяк не светит?
— Что?.. — Я выронила нож. — Анна!
— Да вроде вчера светил еще, — растерянно ответила она. Я и сама это прекрасно помнила, ведь я видела огонь и думала о нем, когда пела! — Может, со старым Юргеном что случилось? Госпожа! Куда же вы? Госпожа!..
