— Что ты сказала? — переспросил Ингве.
— Мне очень жаль.
Он ничего не понял. И никогда не поймёт. Ингве смущённо улыбнулся и поглядел на маму. Дедушка сочувственно подмигнул мне: хоть он-то меня понимал! В нём я не сомневалась.
Тут щенок выполз из своего укрытия, покатился вперёд на разъезжающихся лапах и остановился, втягивая носом воздух. Ни одного родного запаха. Всё вокруг такое незнакомое, опасное. Он снова пустился в путь, поскользнулся на скомканных маминых бумагах, задел пузырёк с тушью, тот закачался, разбрызгивая чёрные капли, но всё-таки устоял. Мама схватила щенка за шкирку и посадила на колени. Малыш прижался головой к маминой груди и затих, а мама медленно гладила его по складчатой шкурке. В конце концов он успокоился и даже весело тявкнул.
Вот бы и мне свернуться калачиком и лежать у мамы на коленях, вдыхая запах духов и табака, и пусть бы она гладила меня по голове, а я бы рассказывала, какая невозможная у меня жизнь, и мало-помалу всё бы успокоилось и прояснилось. Ну почему всё не так? Почему всё не так, как хочется?
Я подошла к маме, присела на корточки и тоже обняла щенка. А он принялся мусолить мой палец — видно, принял его за сосок.
— Очень жаль, собачка, но я не могу тебя взять, — прошептала я. — Понимаешь, я должна дождаться свою собаку. А ты, наверное, уже соскучился по маме.
— Неужели ты не понимаешь, — сказал Ингве, — Килрой не вернётся. Он пропал. Я звонил в полицию, дал объявление в газеты. Его нигде нет. На самом деле. Чем плох этот щенок? Смотри, какой милый.
— Ничем он не плох, — отвечала я, поглаживая щенка по бархатному носу. — Он очень славный. Только он не Килрой. Я знаю, что Килрой жив. Я видела его.
— Где? — оживилась мама.
— На Хеторгет.
— Наверняка это был другой пёс, — сказал Ингве. — Пусть теперь у тебя живёт этот. Не зря же я его тебе купил.
— Нет, — отрезала я, не поддаваясь на уговоры Ингве.
Мама встала. Одной рукой она держала щенка, другой обняла Ингве.
— Пойдём, милый, надо отвезти малыша хозяевам, — мягко сказала она. — Оставим этих упрямцев и прокатимся вдвоём.
— Придётся взять такси, — проворчал Ингве.
Наконец-то этот кошмарный день кончился. Наступила ночь. В дымке меж тёмных облаков тускло мерцали звёзды. Мама с Ингве всё не возвращались. Наверное, искали утешения друг у друга. Мама — потому что не знала, как нарисовать для журнала эту злосчастную Радость Жизни, а Ингве — потому что не сумел утешить меня. Я не могла заснуть, хоть и знала, что скоро вставать.
Я поднялась к дедушке, в ту комнату, которую вообще-то отвели мне. Мы лежали рядом и смотрели в окно на небо. Дедушка специально развернул кровать к окну. В комнате было темно, мы положили подушки повыше и парили в бескрайнем мировом пространстве, вечном безмолвии созвездий, планет и мрака. Огромная дедушкина ладонь лежала на моей.
— Почему всё так происходит? Неужели конца этому никогда не будет? — прошептала я.
Я рассказала ему обо всём, что стряслось с тех пор, как во мне поселился злой ветер. Как меня приняли за мальчишку и как чуть не замели за кражу сумки, про Трясогузку и Голубка, про Исака и про поцелуй Катти. Дедушка крякал и пыхтел от смеха, и я невольно смеялась вместе с ним, хотя всё было так запутанно и вовсе не смешно, даже грустно. То и дело дедушка утирал слёзы простынёй. У меня глаза тоже были на мокром месте. Под конец я уже перестала понимать, смеёмся мы, или плачем, или всё вместе.
— Вихрашка ты моя, — шептал дедушка, обнимая меня и чмокая в обе щёки.
— Неужели нельзя положить этому конец? — допытывалась я.
— Видно, это маленькие демоны с тобой шутки шутят, — сказал дедушка.
Так он говорил со мной в детстве, не поймёшь — то ли шутит, то ли серьёзно.
— Ты хочешь сказать, это от дьявола?
— Да нет, дурочка. Понимаешь, если действительно кто-то и создал эту удивительную Вселенную с солнцами и улитками, цветами и людьми, то явно не зануда. Скорее, божественный чудак, небесный чудик, гораздый на всякие выдумки, фантазии и причуды. И вот случилось ему в спешке создать такое небесное царство, где всё чисто и гладко, без сучка без задоринки, где всё по полочкам разложено раз и навсегда. От этакой чинности он быстро скис, и его потянуло на приключения. Вот он и придумал маленьких озорных демонов, которые только и делают, что проказничают да ставят всё на земле с ног на голову, чтобы нам, людям, веселее жилось у нас внизу и чтобы Создателю было о чём судачить у себя на небесах.
Он шутил. Я понимала. И всё же мне почему-то стало легче. Я покрепче прижалась к нему. Вскоре послышалось мягкое виолончельное похрапывание, а я лежала и думала, что дедушка и сам почти святой.
Уходя, я погладила его по щеке.
Моя ночь ещё не кончилась.
Глава восьмая,
в которой я лезу на крышу, ловлю птиц для Исака, в классе царит тарарам, а Трясогузка молча сидит на полу
Была поздняя ночь или раннее утро. Временами сквозь тёмно-фиолетовые занавески проглядывала луна, зажигая перламутровые бусинки росы на стеблях травы, бутонах, почках и молодой листве. На шоссе, словно огромные шмели, жужжали невидимые грузовики. В остальном было тихо. С берега доносился ровный шелест волн — это озеро, танцуя в своём вечном плескучем танце, шуршало долгополыми юбками волн о длинные ноги мостовых опор.
В такие тихие сумеречные часы невольно двигаешься с осторожностью, плавно и мягко, словно кошка. Я вдыхала холодный воздух. На плече я несла Ингвину вершу, а в рюкзаке лежали пачка хрустящих хлебцев и чехол от пятиместной палатки марки «Фурувик». Возле школы в кустах шиповника притаился пятнистый кот с влажными от росы усами, он охотился на мелких пичуг. Цели у нас были общие, и я прошла мимо, стараясь его не беспокоить.
Наш класс был на самом верху, на третьем этаже. Я пригляделась, не запер ли кто окно, тогда бы весь мой план пошёл насмарку. В рассветных сумерках я вроде бы разглядела белый клочок бумаги в щели между створками, но полной уверенности у меня не было.
На противоположной стороне была пожарная лестница. С большим трудом мне удалось подтянуться и залезть на нижнюю перекладину. Ну, теперь наверх! Рюкзак и вершу я оставила на земле. Фонарик сунула в задний карман. Добраться до конька крыши не составило большого труда. Я уселась на него верхом и сквозь брюки ощутила холод влажного железа.
Сверху я как на ладони видела весь этот Чоттахейти, куда мы недавно переехали: озеро — словно лужа разлитой туши, высотные дома, в которых до сих пор светилось несколько окон, коттеджи и старые дачи с верандами, сохранившиеся ещё с тех времён, когда этот район был за городской чертой, зубчатые силуэты сосен на другом берегу. Век бы всего этого не видеть!
