– Теперь, – рассуждал Михаил, – тайник найду, если излучение маячка в тайнике превышает суммарный уровень послевоенного радиационного фона и фона от аварии в Чернобыле. Если излучение будет меньше, поездка сюда – абсолютная бессмыслица, а мечты о криминальном бизнесе в режиме безнаказанности – блеф.
«Что еще? – задумался Михаил. – Еще нужно возможно меньше свидетелей того, чем я буду заниматься. Конечно, остановлюсь в гостинице населенного пункта, находящегося рядом. Машину поставлю там же на стоянке. До храма буду добираться на местном транспорте и пешком. Храм не может стоять один. Рядом есть село или большая деревня. Из жителей, даже если всех в основном выселили, кто-то должен оставаться. Наверное, старики. Терять им все равно теперь нечего. Старики и станут моими информационными источниками».
Еще через день
Сейчас Михаил находился почти у цели. Машину, как планировал, оставил на стоянке у гостиницы в маленьком городке Брагин, что у самой границы с радиационноэкологическим заповедником Полесья. Номер в гостинице забронировал на неделю. Село или деревня с храмом, до которых шагать километров пять, – цель его сегодняшнего похода.
По состоянию дороги было видно, что если там и оставались люди, то совсем немного. Ведь те, кто остался, куда-то еще и ездили. Для жизни им должны были привозить еду, одежду и так далее. Тогда дорога, по которой ездят, называется наезженной. Путь же, по которому сейчас шел Михаил, выглядел, скорее, нахоженным. Была середина осени. Шли дожди и то, что зовут дорогой, совсем размякло. Сапоги, в которые обулся Михаил, то и дело погружались в жидкую смесь из глины, песка, опавших листьев и сломанных веточек от стоящих рядом с дорогой деревьев. Дорога была прямой, если проходила через лес, или петляла зайцем, когда с той и с другой сторон появлялись заболоченные поляны. В некоторых местах они обнаруживались непосредственно у дороги. Тогда казалось, что дорога проложена прямо поверх болота. Он гдето читал, что, если дорогу прокладывают через болото, ее основу делают в виде деревянной клади. Такая кладка или что-то вроде нее была заметна, когда болото совсем близко подступало к дороге. В отдельных местах опорой ногам Михаила служила трава. Растения так крепко переплетались корневищами, что над болотом создавался толстый, сантиметров двадцать-тридцать, природный слой, способный удержать человека. Теперь дорога вышла из леса в поле. С полем много лет ничего не делали. Оно представляло собой кочковатую поверхность с хаотично разбросанными пригорками и впадинами-канавами и кое-где оставшимися деревьями. Деревья с торчащими из темной земли под разным уклоном стволами были уже без листьев. Земля поросла высоким, в пояс, бурьяном, который никогда не косили. Все, что вырастало, так и оставалось нетронутым на следующий год. Так накапливался рыхло-вязкий слой никогда не убиравшейся гнили.
Дорога, а вернее еле проступающее подобие колеи, которая просто означала, что здесь, если повезет, и только на лошадиной тяге, еще можно проехать, стала выбираться на пригорок. За пригорком наконец начали проступать развалины каких-то выброшенных из жизни построек. Торчащие обломки печных труб, провалившиеся крыши домов, покосившиеся остатки бревенчатых срубов, жерди сгнивших заборов символизировали воспоминания о когда-то активно жившей на этой территории, а сейчас почти сметенной радиоактивным ветром, местной цивилизации. По карте именно здесь начиналась та деревня, куда Михаил шел уже больше двух часов. Храм стоял на невысоком холме на самом краю деревни и был почти со всех сторон окружен хвойным лесом. Лес, если смотреть с холма, до самого горизонта стелился сплошным темно-зеленым ковром. Дорога к храму асфальтирована, хотя асфальту не менее двадцати лет. На каждом шагу были заметны отставленные на храмовой дороге временем отпечатки в виде сколов, провалов, канавок или полного отсутствия того, что когда-то называлось асфальтом. С той и с другой сторон дороги за кое-где еще сохранившимся штакетником виднелись посеревшие, а где-то и почерневшие от времени уцелевшие от эвакуации, сразу в голову приходит это страшное, еще с войны оставшееся нам слово, дома. Где-то там еще жили люди. Михаил обратил внимание на то, что новых построек, таких как дачи, а тем более коттеджи, как, например, под Москвой, в деревне не было.
«Даже насильно здесь не заставишь строить что-то новое, – подумал Михаил. – Все желания смела радиация Чернобыля».
Уже смеркалось. Михаил подошел к забору с покосившимися в разные стороны столбиками, толкнул скрипучую калитку и вошел в маленький дворик домика, приютившегося на краю села. На крыльцо вышла сухонькая старушка в резиновых сапогах. Сапоги однозначно характеризовали ее как жителя сельской местности. А вот куртка была городского покроя, утепленная синтетиком. На голове бабули серый пушистый, из козьей шерсти платок, из которого выглядывало чуть сморщенное личико с удивительно живыми глазами. Чувствовалось, что, хотя бабуле уже за восемьдесят, она еще достаточно крепкая, чтобы вот так быстро и несуетливо выйти на крыльцо и поздороваться с гостем.
«А ведь у нее больше никого нет, – подумал Михаил. – Тогда навстречу бы вышел кто-то из молодых».
– Здравствуйте, – поздоровался Михаил.
– Здравствуй, если ты такой серьезный, – ответила бабуля и поинтересовалась. – А тебе чего, сынок?
– Мне переночевать, бабушка. Пустите? Я заплачу. В деревне у меня работа и пару дней нужно где-то жить.
Бабуля окинула гостя немного настороженным и несколько сомневающимся взглядом из категории «пустить или не пустить». Ведь дом возле леса, а гость оттуда. Потом, очевидно, приняла какое-то решение сначала для себя, а потом коротко озвучила и Михаилу.
– Если пришел, входи. Живи.
И сразу перевела разговор в практическое русло.
– Платить не надо. Живешь у меня – эта твоя плата. Люди у нас появляются редко и тогда, когда что-то везут из еды или одежды. К зиме могут быть дрова. К старикам, кто остался, иногда приезжают молодые. Живем мы, хотя и не в самом следе от Чернобыля и никаких высоких уровней этой самой радиации нет, но все же от нее близко. Люди боятся. Мы с моим мужем, он умер, решили с самого начала отсюда не уезжать. Здесь родились, женились, были дети. Тут и помрем. Феди уже нет. Скоро, наверное, и я. Была учительницей. Учила детей. Раньше село было большое, и наш храм. Народу сюда приезжало много. Ведь храм. У меня все. Да, зовут меня Мария Ивановна. Теперь ты, – приказала она сидящему на лавке Михаилу.
– Я, Мария Ивановна, из Москвы, – начал медленно и с расстановкой Михаил, чтобы бабуля почувствовала важность порученного ему дела. – Нас интересуют храмы Беларуси. Мы их снаружи и изнутри описываем и фотографируем. Если нужно, даем рекомендации по восстановлению. Ваш храм сейчас работает?
Мария Ивановна отрицательно качнула головой.
– Но если радиация исчезнет, людей снова станет много и храм опять будет нужен, – хотел продолжать Михаил.
– Все ясно, – перебила Мария Ивановна. – Я соберу поесть. Потом будешь спрашивать.
Мария Ивановна оказалась вполне современным человеком и помнила все события своей жизни. Ее жизнь – это Советский Союз до, во время и после войны. Вся жизнь в этом селе.
